–  Бомбили с такой-то высоты?
– он называет цифру.

–  Да, товарищ майор.

–  А почему попаданий столько, товарищ Морозов?

–  Я сам себя спрашивал, в чем тут дело, товарищ майор. Тут ведь что получается, - Морозов смотрит на меня, словно просит разрешения изложить наш разговор, - тут при малой высоте проскочить легче. С непривычки не вовремя нажмешь сбрасыватель - отклонение в секунду, а при малой высоте это выходит тоже чувствительно.

–  А вы как думаете?

Я говорю о непривычности сбрасывания с малой высоты, о мгновенности маневра, о невозможности бомбить с пикирования при малой высоте. Но особенность этого способа бомбометания в том, что с малых высот невозможно отклонение в пятьсот метров, и если цель не поражается прямым попаданием, она всегда поражается осколками.

Майор хмурится:

–  Если уж идти на риск бомбоударов с малых высот, попадания должны быть точными. В противном случае они вряд ли оправдают себя. Надо еще раз обдумать и проверить.

–  Есть обдумать и проверить, - говорю я. И буквально с этой минуты для меня и Морозова начинается сумасшедшая жизнь. Мы летаем на боевые и бомбим, как все, а каждую свободную минуту заняты расчетами моего способа. Цифры и полеты, полеты и цифры путаются в сознании. И самое сложное, что ошибки нет, что теоретически все правильно, и все возможно. А практически почему-то нет больших преимуществ, а риск значительно больше. И мы никак не можем выпутаться из этого противоречия.

По вечерам ко мне приходит Горин, ерошит свои черные волосы, шагает по моей клетушке от одной стенки к другой, и это похоже на движение белки. Он шагает по землянке и советует то одно, то другое. Он фантазер, и у него сразу все получается. Но бомбометание - это наука, прикладная наука, это физика плюс математика, плюс баллистика. Приходится не совсем точно принимать поправки на быстроту и направление падения тела, поправки на ветер, на скорость самолета, на точность глаза, на твердость руки. Вот почему из науки эта отрасль физики на практике превращается в искусство; вот почему есть мастера точных бомбоударов, художники с особым снайперским чутьем. Я думаю об этом между боевыми полетами, усталый, как хорошо потрудившийся человек. Я все еще не могу справиться с этой задачей. Кончится война, говорю я себе, и тебе в самый раз уходить из авиации. Какой ты летчик, какой ты штурман, какой ты бомбардир! Иди и стреляй ворон из рогатки, меняй профессию. Ты не военный по призванию, ты не авиатор, ты не умеешь управлять своими глазами, своими мускулами и своим сердцем!

«Что же мне делать?
– спрашиваю я себя.
– Что делать?» И в полусне начинаю придумывать себе подходящую профессию, но ни одна не нравится мне, ни одна.

«Я авиатор, дело в тренировке, надо тренироваться, и тогда точность бомбоудара будет достигнута».

Я, как маньяк, размышляю, что было бы, если бы каждая наша бомба точно попадала в цель. Уже не было бы половины вражеских заводов, в Германии не было бы мостов, корабли не выходили бы в море: их разбомбили бы у пристани. Я штурман морской авиации, и мне надлежит думать о морских целях.

Но вот уже некогда заниматься этим делом, потому что надо вставать и лететь в боевой.

И вот этот замечательный день. Еще не сообщили о прорыве блокады, еще ждут приказа, но через Неву, хотя и под обстрелом дальнобойной артиллерии, а все же строят мост, и я вижу этот деревянный мост во время полетов. Он растет по часам, как богатыри в сказках. В тот день я возвращаюсь после бомбоудара с темнотой. На посадке подсвечивает прожектор. На старте нас с Морозовым встречает комсорг, оружейник сержант Величко.

–  Товарищи Борисов и Морозов, - на комсомольское собрание!

Мы спешим в знакомую землянку. Горят на столе три свечи в бутылках: испортился движок, и нет электричества. На повестке прием в комсомол.

–  Товарищи, - объявляет Величко, - принимаем двух стрелков, отличившихся в последних боях: Ржевского и Ротного. На повестке еще один вопрос: о рекомендации Борисова в партию.

–  Начнем с Борисова!
– раздаются голоса.

–  Кто хочет сказать о Борисове?

У меня стучит сердце так громко, что, кажется, соседи должны услышать его стук.

–  Я прошу слова!
– крикнул Булочка.
– Дайте мне слово.

Но Величко дает почему-то слово технику по вооружению скептику Серегину. Серегин говорит медленно, и слушать его - мучение. Но сейчас его слова звучат музыкой для моего уха.

–  Что ж, - останавливаясь на каждом слове, говорит Серегин.
– Борисов показал, что он хороший штурман, смелый… и, так сказать… новатор в своем деле… и воюет хорошо, и с бомбометанием с малых высот у него получается… Я, правда, думал сначала, что не получится, и потом сам прикидывал - должно получиться.

–  Так ведь я то же самое хочу сказать, товарищи, дайте мне, - шепотом молит комсорга Булочка.

–  И что ты, Морозов, торопишься? Дисциплины не знаешь? Дам и тебе слово, не беспокойся.

–  Случилось так, что пришлось поработать ему на земле, ну да это дело сейчас в прошлом, товарищи ему доверяют, - закругляется Серегин.

Потом держит речь Булочка.

–  Товарищи, - торопится Булочка, - я здесь самый молодой по возрасту, мне двадцать лет. Но я летчик и летаю с Борисовым, и я хочу сказать, что он умеет учить молодых и что лучшего штурмана мне не надо. Я мечтаю летать с товарищем Борисовым до конца войны!