–  Сегодня еще раз понял, почему стал летать с тобой, Саша, - сказал Морозов.
– Упал с тысячи метров и чувствуешь себя человеком. Вот за это.

–  Агитируешь, Коля?

–  Агитирую.

–  Товарищи, это рай, это болотный санаторий! Я, кажется, начну говорить стихами, - сказал Ивашенко, стараясь показать, что и ему не страшно и даже как будто весело.

–  Ну и валяй, а я никогда не написал и двух строк, похожих на стихи, не умею отыскать рифму, - теряя интерес к разговору, сказал Морозов.
– Мне это не угрожает.

Они лежали в кустах, курили и смотрели, как закипает в кружке вода. В ней жила успокоительная сила родных вещей.

И такой же покой источал цветок на тоненьком зеленом стебле. Он выглянул из-под прошлогоднего листа и тянул к солнечному лучу мохнатую желтую голову.

В кружке поднялись пузырьки, и от пузырьков тоже веяло покоем. Прилетела бабочка-капустница, белокрылая, серебристая. Она села на желтый цветок и замерла, едва вздрагивая от слабых порывов теплого ветра.

Ивашенко потянулся к ней рукой. У него даже рот раскрылся от удовольствия.

–  Не тронь!
– крикнул Морозов.

Ивашенко отдернул руку, пустил в бабочку струйку дыма, и она улетела. Он смотрел вдаль на мокрые черные кусты, на лес и горизонт. Глаза резало от блеска и солнечного света, скользившего по воде.

–  Хватит нам кипятку, на что он?

–  А чтобы как на охоте. Постреляли уток, вернулись, кипятим чаек, - сказал Морозов, оглядываясь.
– Здорово я любил с отцом в лес ходить! На охоту не брал, а за ягодами - пожалуйста. Почти такой же лес, летом всякой ягоды - заешься!

–  Давай рассказывай, чтобы на часы не глядеть. Стемнеет - пойдем, - предложил Борисов.

–  О чем? О любви? Ты же знаешь: жениться не удосужился, и вопрос этот для меня серьезный.

–  Для меня он тоже был серьезный, - сказал Борисов.
– А теперь решенный вопрос. А у тебя сейчас - та рыжая из парикмахерской? Расскажи.

–  Хорошая девушка, - сказал Морозов, стараясь вернуть из бесконечной дали вчерашний разговор и неожиданно явственно вспомнив ее чистое горячее дыхание.
– Хорошая девушка, - повторил он, - вот язык плохо знает, никакого человеческого объяснения, почти как глухонемые на пальцах.

–  Ну и брось ты это дело, Коля, по-дружески говорю, - сказал Борисов, хмуро глядя в спокойное, теплое небо.

–  Я с ней сегодня вечером хотел встретиться, - не слушая Борисова, сказал Морозов.

–  Другого найдет, не беспокойся.

–  Думаешь?
– недоверчиво спросил Морозов.
– Нет, ты со зла. Да и что ж она, по-твоему, из железа? Все приходят и уходят, прилетел, посидел, перышки почистил и бывайте здоровы. Вот останься с ней кто-нибудь, тогда другое дело. А то она только встречает да провожает… Нет, я у тебя по другому случаю хочу совета. Эта рыжая, вероятно, как бой местного значения. На что-то рассчитывали, а серьезного результата нет.

Морозов столкнул с огня кружку и засыпал огонь землей.

–  Про ту девушку в Доме офицеров я уже тебе рассказывал, ну, она у меня вроде миража в пустыне: глазами видишь, а нет ни адреса, ничего! И будь я самый счастливый, и то по теории вероятностей не встречу. Блажь.

–  Другую встретишь, - сказал Борисов.

Весна, и ветер с запахом ив, и озерная тишина - все настраивало на благостный лад, и непривычные мысли лезли в голову, светлые, словно вымытые в весенней воде.

–  Вот мы решили поговорить о любви, - сказал Морозов задумчиво, - так мне же, ей-богу, нечего вам, ребята, рассказать. Впрочем, вспоминается одна глупая история, еще довоенная. Был я тогда совсем зеленым парнишкой и полюбил ходить в театр, когда мы в город из деревни приехали. Выпрошу у матери денег, приглажу вихры и отправляюсь с ребятами, а иногда и без денег - зайцем. Театр в нашем городе казался нам огромным, была своя, постоянная труппа. У режиссера такая странная фамилия двойная, вторую часть еще помню: Замирайло или Загорайло. Ставили разные пьесы - и современные и классические. Я классические очень любил. «Отелло» три раза ходил смотреть, так жалко Дездемону было. Ну вот, отправился с дружком без билета, проскочили мимо капельдинера в партер, только стал гаснуть свет, юркнул я на пустое место. Сижу, на сцену смотрю.

Поворачиваю глаза - рядом Дездемона, то есть другая, но вроде бы и та.

–  И ты влюбился?

–  Ну конечно: сразу! Положил руку на подлокотник да нечаянно и прикоснулся к ее руке. Ощущение такое, будто замкнулось электричество силой в двадцать тысяч вольт! Чуть до люстры не подбросило. И главное, никто этого электрического удара не чувствует, ты один. Едва в кресле сидишь: перед глазами туман и рука словно приросла к той, другой.

Чудовищно сильное ощущение… Ну вот, сижу я рядом с Дездемоной и ничего на сцене не разбираю, ослеп и оглох.

Наконец, понемногу загорается свет, поворачиваю голову и вижу: соседке-то моей за сорок, и лицо у нее злое, тяжелое. И что это было? Игра угасавшего света превратила ее в красавицу? Я убежал, как заяц, на галерку и смотрел второе действие оттуда. Вот вам моя первая любовная история.

Морозов засмеялся веселым ребячливым смехом.

–  Тише ты! Кричишь и вправду, как в доме отдыха.

–  О, свет - великая сила!
– сказал с глубочайшим убеждением Алеша Ивашенко.
– На палитре у художника лежит свет, а в магазине в коробках продают радугу.