–  Послушай, Коля, - сказал Борисов, поудобнее устраиваясь на полу, - я один из нас троих военный по профессии. Учился в летной, но я, ребята, тоже мечтаю о мирной работе. И знаете, о чем? Хочу в транспортную авиацию. Однажды, ребята, видел, как самолет привез зимой персики из Батуми. Вот запах был! Представляешь, как пахнут персики в самолете! А людей возить? Как это в рассказах пишут? Врач торопится к больному, зима, вьюга. Впереди отвратительная посадочная площадка. Иногда во сне вижу. Лечу, а мой пассажир спрашивает: «Нельзя ли, товарищ, скорее? Время дорого». Гляжу на спидометр - и просыпаюсь… Нет, ребята, кончится война, у меня, честное комсомольское, найдется работа.

–  У одного нашего Ивашенко неконкретная профессия, - заговорил Морозов.
– Что такое художник? Так, ничего определенного: портретики, пейзажики. Предпочитаю, ребята, цветную фотографию. Вот у Липочкина было настоящее дело: расчеты. Космические расчеты это тоже, конечно, несерьезно. Очень нужно тебе знать, плавает ли звезда эн от Земли на расстоянии одного светового года или двух! А вот расчет кривизны арки моста, это, конечно, настоящая работа, и в ней Костя был гениальный парень.

–  Скучно ты рассказываешь, Булка, - сказал Борисов.

–  Давайте без прозвищ, - шепнул Морозов.
– Скучно - не скучно, а девушкам я нравлюсь, и ладно. И если тебе надо все знать про звезды, если у тебя без этого нет аппетита, изучай сколько влезет и рисуй картинки.

–  И буду рисовать картинки, - с упрямством сказал Ивашенко.
– Будь все люди, все без исключения, хоть немного художниками, на земле бы не было войн.

–  А, говорят, ваш Леонардо строил укрепления и катапульты, слышал об этом на одной лекции.

–  В те времена все было иначе!
– взмолился Ивашенко.
– Когда искусство для всех будет открытой книгой, войны станут невозможными. Заниматься искусством это почти то же самое, что любить жизнь, настоящую, во всем красивую. Понимаете, любить жизнь и воевать - бессмыслица, противоречие, как говорят философы. Искусство, конечно, победит войну!
– сказал Ивашенко, холодея от восторга и волнения.
– Искусство помогает жить при самых паршивых обстоятельствах.

–  Не орите, Ивашенко, вы не на митинге.

–  Я отлично знаю, что сижу в погребе и рядом немцы, - прошипел Ивашенко, - но это не доказательство. Но в будущем, до которого мы, быть может, не доживем, искусство станет сильнее войны.

Каждый остался при своем мнении, только Юлька ничего не слышала и не знала, что свечка давно догорела, что она в темноте и ее голова лежит на плече у Ивашенко, и что он осторожно, боясь разбудить, поддерживает ее. И хотя Ивашенко совсем не сторонник аскетической жизни, но именно потому, что сейчас так легко ему прижать к себе это юное, только что пробудившееся существо, ему совестно, и он становится робким. Он старается не шевелиться, хотя руки и ноги у него затекли. И он думает о прекрасной силе искусства, оно будет столь же великим, как наука, и поможет освободить человечество от войн. За этими мыслями он забывает о немцах, которые совсем рядом, и прислушивается к дыханию Юльки, к ее вздохам и детскому легкому похрапыванию, а за стенами погреба проходит ночь.

* * *

Она проходит по небольшому польскому городку, где теперь с каждым днем все меньше немецкого населения. Городок живет среди полей, лесов и болот, в стороне от широких дорог, но окна затемнены. За ними не спят. Сонно и тихо тянется в небо шпиль молчаливого костела, и приземистая пожарная каланча на площади, и здание со стрельчатыми готическими окнами (здесь помещается суд), и красивый дом пана ксендза, увитый хмелем, а на горушке за городом у реки торчит старый графский замок с бастионами, башнями и черепичными крышами. В нем квартирует немецкий гарнизон - ветераны первой мировой войны из запаса, хмурые люди, в душе проклинающие войну. Они сыты, как они говорят потихоньку, этим дерьмом по горло. Здесь живет и высокое начальство. Бог войны подарил ему частицу своего огня, и оно готово днем и ночью играть в солдатики.

Спит город, но не спит пан ксендз. Он сидит в своем кабинете - высокой суровой комнате. Стены уставлены книгами: отцы церкви, польские историки,-собрание классиков, среди них Толстой, Чехов, Ленин, в русском переводе Маркс и Энгельс, труды их в особом шкафу под ключом.

Ксендз уже не молод, лицо покрыто, словно пылью лет, узором тонких морщин. Щеки лежат на высоком воротнике, он размышляет. Он ненавидит проигравших победителей, но он боится и этих людей с востока, он читает их книги, чтобы понять, в чем сила и в чем слабость этих людей, ибо сказано: нет слабости без силы и нет силы без слабости.

В семьях пришельцев складывают пожитки. Надо уходить. А может быть, война обойдет эти леса и болота? Может быть, она изберет более удобные и более широкие дороги? Многие люди в этом городе, заброшенном и затерянном среди болот и лесов, начинают подумывать, что их заброшенность и отдаленность от автострад, от властей и, по мнению некоторых верующих, даже от господа бога, может обернуться величайшим счастьем. И хозяин маленького магазина безалкогольных напитков, куда горожане ходят выпить бокал лимонада, говорит своей жене:

–  Ты всегда меня тащила, Зося, в большой город: «Поедем, поедем, там так весело!» А теперь у тебя завелись здесь свои делишки. Может, у тебя любовные делишки, Зося?

Зося молчит, ей хочется спать.

–  Если о нас забудут и война пройдет мимо, тогда ты оценишь преимущества нашего городка, - говорит хозяин.

Окно открыто. Из леса рвется свежий ветер. На площади у костела распускаются клены. Но не всем так легко, как пани Зосе.

Например, советнику юстиции Кернеру. Он вспоминает множество слов, произнесенных им публично. Как опасно слово, от которого лишь одно мгновение колеблется воздух!