И только у Юльки шевелилась одна мыслишка на дне ее рано проснувшегося сердца - мысль о коротеньком огарке свечи. Она смотрела на него с ожесточением и твердила про себя как молитву: «Ой, догори, догори, скорийше!…» И невольно подвигалась к Алексею Григорьевичу, который казался ей всей доблестью и мужеством дружественной воинской силы. Но свечка кренилась-кренилась, потихоньку трещала и не желала гаснуть, хай визьме ее хвороба!

А что же будет, когда свечка погаснет? Юлька сможет тогда не прятать лицо, не опускать глаза, как при этом слепящем свете. И никто не прочтет ее мыслей, и она, не стыдясь, сможет глядеть в темноте на своего соседа и еще совсем, совсем немного придвинется к нему.

Так и не дождавшись той счастливой минутки, когда свеча дотает, Юлька уснула и привалилась к Ивашенко, а он, стараясь не двигаться, чтобы не разбудить Юльку, смотрел в угасающий огонек свечи.

–  Похоже на поезд: сидим и едем к черту на рога, - шепнул Морозов, отрываясь от своих мыслей.
– Самое время что-нибудь рассказывать, какую-нибудь историю.

–  Давайте, ребята, - шепотом поддержал Борисов.
– Раз крысы сразу не пришли, до утра - порядок. Я, что ли, начну. Вот сейчас думал о сестренке, а потом вспомнил историю. Не выдумка, а, понимаешь, самая настоящая. Один перегонщик рассказывал…

Случилось где-то на Волховском, тоже у бомбардировщиков, с летчиком Островским. Полетел он бомбить, и снаряд как раз угодил ему в бензопровод. Машина вспыхнула, тут и думать нечего о том, чтобы посадить. Островский приказывает прыгать, высота порядочная - две тысячи метров. Выскочил штурман, и тут Островский заметил, что тот к своему креплению парашют забыл пристегнуть и выпрыгнул как есть. Островский еще подумал: «Вот сплоховал парень: выскочил на тот свет». И недолго думая, сам полез из кабины. Очнулся он на откосе, там такой откос был крутоватый, к речке, под снегом. Не помню, какая речка, может, Волхов. Очнулся и видит: и на нем парашюта нет, забыл к лямкам пристегнуть. У штурмана ошибку заметил, а сам сгоряча прыгнул с двух тысяч метров даже без зонтика - и живой! И, понимаете, как получилось: приземлился он по касательной к обрыву в глубокий снег и съехал по снегу, по кустам к самому берегу скатился. Только сознание потерял, а так целый и живой!

–  Здорово!
– сказал Морозов, слышавший об этом полете, но не хотевший огорчить друга.

Ивашенко от рассказа сразу очнулся и посмотрел обалделыми сияющими глазами на Борисова.

–  С двух тысяч без парашюта и живой? А штурман?

–  Ну ясно: насмерть.

–  Такое может случиться раз в тысячу лет, - сказал Ивашенко, - а еще говорят: не бывает человеку счастья, везенья. И знаете, ребята: у меня тоже такое чувство, что со мной ничего не случится, черт его знает откуда, но уверен.

–  Ты здорово счастливый: стоит тебе сесть в самолет, и он, как миленький, топает на вынужденную, - сказал Морозов.

–  Не в том дело, ребята, - заволновался Ивашенко, - а, понимаете, у меня чувство, будто я навечно живой!
– Он едва громко не рассмеялся и захлопнул рот ладонью, а глаза его продолжали блестеть и смеяться.
– Ну понимаете, придут немцы, а мы как-нибудь выскочим. Не верите? Постреляем их и выскочим.

Морозов, может быть, в первый раз улыбнулся, глядя на стрелка.

Догорела свечка, и погреб наполнился темнотой.

–  Ребята, - сказал Морозов, - в этом вонючем погребе, где так и шибает прошлогодней капустой, все вспоминаю, как я с батькой еще в деревне за грибами ходил. До чего легко дышалось! Места у нас березовые, к осени лист от ночного холода начинает позванивать. Днем светло и солнечно. Очень меня в родные места тянет… Стал я летчиком в войну, но какой же я военный? Кончится вся эта заваруха, разобьем фашизм, уйду на землю… Я же теперь и механизатором, кем хочешь могу. Пускай батька с маткой в городе. Батька настоящим рабочим стал, слесарем, а я домой хочу. И понимаешь, ни большие дома, ни трамваи, ни театр, ни вечера в Доме офицера - ничего такого мне теперь не надо. А вот пойти на пашню или в березовый лес.

–  Ведь только что из леса, - шепотом сказал Борисов.

–  Да нет, то другие леса, Саша, - возразил Морозов.
– После войны, наверно, и в этих легко станет.

–  А у меня, - зашептал Ивашенко, - одно желание: поскорее до своего дела добраться. Сколько всего повидал - кажется, на всю жизнь хватит. Главное - чтобы война кончилась и чтобы, понимаете, ребята, это была последняя. Я готов для этого на что угодно.

–  Никто после нынешней не захочет ее снова. Если найдется такой тип - определят в сумасшедший дом и будут показывать как редкость, - сказал Борисов.
– У нас, конечно, такого не найдешь. У них - черт его знает.

Морозов раздумывал. Войной он был сыт по горло. Ну, а если бы снова к нам пришли? Все равно, старик, ты сам натянул бы китель.

–  Всем надоело драться! А немцам, думаешь? Ну сумасшедшее у них правительство, и сумасшедшая партия, и фюрер. А народ?
– продолжал Борисов.
– Не все же они там тронутые? Скоро Берлин возьмут и весь их дьявольский райх. Что они, после этого во второй раз полезут? Не верю.

–  Ты мне о немцах не говори, - сказал Морозов.
– Я о них спокойно слышать не могу. Вот кончится война, тогда посмотрим, а сейчас пускай они горят…