Вроде бы отбрехался и успокоился, да не совсем. Несколько дней места себе не находил, потом снова строительством занялся, однако, увидев подходившего к их подворью Гошку, так загляделся на него, что стукнул молотком по пальцу. Пока дул на палец, вмиг посиневший, кое-как совладал с собой, во всяком случае спросил почти весело: «Что, Гошка, снова хочешь за веснянкой сходить?» - «Не, я по делу пришел, - серьезно ответил мальчишка.
– Мамка просила тебе спасибо передать. Она морс все время пьет, пьет, и ей стало лучше».-«Вот и хорошо. Пусть поправляется».-«Ну, я пошел».-«Иди».

О выстреле Гошка не заговорил, и он не стал о нем поминать. На другой день сбегал в лес, почистил наган, завернул в тряпку, сверху обрывком клеенки прикрыл, чтобы вода на него не просочилась, и молчок - зубы на крючок. Все это пришлось вспомнить при возвращении с рыбалки. Вещи почему-то были выброшены из их жилища, сестренки ревели в голос, мать стояла темнее тучи. Руки уперты в бока, в глазах нетерпение.

–  Где шатался?
– спросила не предвещавшим ничего хорошего голосом.

–  Не видишь разве?
– заслонился он на всякий случай удочкой.

Мать вырвала ее и ею же стала хлестать по рукам.

–  Рыбачил? Один раз порыбачил, так мало тебе? Мало, да?

–  Что случилось-то, говори толком!
– закричал и он, увертываясь от ударов.

–  Поздно явился. Постоял бы под пулеметом - по-другому заговорил. Вот тут нас поставили, а здесь пулемет!
– тыкала мать пальцем совсем рядом.

–  Я-то в чем виноват?

–  О господи! О» еще спрашивает! Пистолет твой искали. Где он у тебя? Где?

От этих слов у Гришки сразу сперло дыхание - ляпнул все-таки Гошка!

–  Не расстреляли ведь, - понуро сказал матери.

–  Не расстреляли, но сказали, что приедут завтра и, если не отдашь пистолет, всех поубивают. Собачник так сказал.

–  Отдай, Гриша, - затеребила за рукав старшая сестра Настя.
– Знаешь, как страшно, когда на тебя пулемет наводят. Я чуть не умерла, мамка вся белая стала.

И другие протягивал» к нему руки, просили о том же. Даже маленькая Люся.

Придется отдавать - немцы не отступятся. Сказать, что нашел, один раз выстрелил и бросил? Как докажут, что не так было дело? А они и доказывать не будут. Нашел - должен сдать, не сдал - становись к стенке. Эх, Гошка, Гошка! Не выдал - иначе немцы сразу бы прискакали, а то вон когда хватились, - но сбрехнул что-то. И его черт дернул тогда выстрелить!

–  Ну?
– наступала мать.

–  Отдам. Сейчас принесу.

По привычке сначала побежал, но скоро стал замедлять бег, перешел на шаг, остановился.

* * *

Этим летом он подружился с колхозным бригадиром Матвеем Ивановичем Ивановым, человеком спокойным, молчаливым, все понимающим, и стал бригадир его первым советчиком, каким раньше был дед Никифор. Сблизило их дело. Зимой под деревней гибли не только красноармейцы, но и гитлеровцы. Своих немцы подобрали, а наших не разрешали хоронить. Весной пригнали пленных, приказали стащить мертвых в кучи и засыпать известью. Кучи большими получились, и тешила фашистский глаз такая картина, не хотели они с нею расставаться, но, когда наступило тепло, разрешили предать убитых земле. Гришка закапывал мертвых и раньше, тех, что лежали поближе к деревне. Бригадир предложил захоронить всех. Он согласился, однако в первый день едва не сбежал - когда начинаешь растаскивать кучу полуистлевших трупов, дышать становится нечем не только на поле, вблизи кучи, но и в деревне. Матвей Иванович пристыдил его, и он остался, а потом притерпелся. Всех зарыли в воронки и траншеи. Закапывали глубоко, как в настоящих могилах, чтобы после освобождения, когда придут на поле трактора, не выдирали плуги погребенных, как случилось у Гришки на огороде Кровушкиных, где его стародревний плужок выворотил из земли полтрупа гитлеровского вояки с железным крестом на истлевшем мундире.

«Знаешь , сколько похоронили?
– спросил бригадир к концу последнего дня работы.
– Четыреста двадцать пять человек! Вот сколько людей погибло за нашу деревню! Да нет, гребена ниченка, больше. Не всех же здесь оставили, первое время подбирали, сколько еще в госпиталях умерли? Целую тысячу в уме держать надо», - удивился бригадир своим собственным рассуждениям, сорвал с головы кепку и долго стоял у только что засыпанной последней воронки, как стоят на кладбищах. Гришка встал рядом, и у обоих дрожали руки.

Деревня следила за их работой и знала, что она закончена. Все женщины оказались на улице, каждая говорила что-то хорошее, Мотаиха даже в пояс поклонилась: «Спасибо тебе, Матвей Иванович! И тебе, Гришенька!» Отобедать чем бог послал приглашали. Они отказывались, но, когда предложили смочить горло самогонкой - она всю заразу уничтожит, - бригадир не устоял, а Гришка поспешил домой отмываться, одежонку простирнуть и выветрить, да и смущен был непривычным вниманием и такими почестями.

* * *

Время шло, мать уж, наверно, заждалась его, а он все стоял на опушке, пока не стукнуло: дяде Матвею надо все рассказать, вдруг что придумает.

Огородами, чтобы не увидела мать, стал пробираться в деревню.

Бригадир жил в полуподвале - четыре венца над землей - на месте сгоревшего дома. На постое у него были немцы.

–  Дядя Матвей, мне оселок надо, косу поправить, - нашел подходящий предлог парнишка, чтобы вызвать бригадира на улицу.