Шрифт:
Шульгин тут же для пробы и взял. Продолжая ту же аналогию, подвигал ручкой, покачал педалями, испробовал, работает ли сектор газа. Получилось.
Никаких потерь памяти, эмоций, характера он не почувствовал. Значит, один Сашка ушел, второй остался.
Когда вернулся со своей гулянки Лихарев, он ничего не заметил. И только утром Шестаков ему сообщил, что нет здесь больше постороннего товарища Шульгина, «забрали» его те же, кто раньше подсадил, и придется им теперь работать одним.
Лихарев, похоже, обрадовался. Немедленно связался с Сильвией, обо всем ей доложил. И она тут же явилась лично, уже во второй раз, что свободно можно было расценить как потрясение всех и всяческих основ. Генералы очень редко приезжают, чтобы выслушать доклад майора, обычно все происходит наоборот.
Немедленно захотела побеседовать с товарищем Шестаковым, и он легко эту беседу, построенную по всем правилам аггрианской психологии, выдержал, потому что Шульгин просто отключился, оставив себе для контроля только аудиоканал. И Сильвия смогла узнать только то, что знал нарком «о натюрель» [79] до вчерашнего дня.
На том и расстались. Леди Спенсер приказала Валентину продолжать разработку, а сама убыла в Лондон, в значительной мере разочарованной. Она ведь договорилась с Шульгиным, что они через два-три дня встретятся в ее доме и там обо всем поговорят по-настоящему, И вот он исчез туда, откуда пришел, а она осталась в неведении о событиях как восемьдесят четвертого, так и двадцатого года.
79
В своем естественном виде (франц.).
Однако, соблюдая слово, данное Шульгину, может быть, исходя из личной порядочности, а возможно, впрок, не зная, как обернутся события, Сильвия придумала способ в любой момент переместить семью наркома в любую точку планеты, на которой гарантированно не случится военных действий надвигающейся Второй мировой.
Теперь-то это было не так актуально, Шестаков вновь попал в фавор к Сталину, и Зоя с детьми спокойно могла вернуться в собственную квартиру, но что сказано, то сказано.
А у наркома жизнь пошла интересная. Сталин изучил его доклад, собрал «узкое» заседание Политбюро — он сам, Каганович, Молотов, Ворошилов. Приглашен был также и Вознесенский, только что назначенный председателем Госплана, впоследствии, по словам Сталина, его преемник на посту Председателя Совета Министров, за это Сталиным в 1950-м году и расстрелянный в возрасте сорока семи лет. Вместе с Кузнецовым, кандидатом на пост Генсека, и еще несколькими сотнями человек по «ленинградскому делу».
Лихарев по обычаю пристроился со звукозаписывающей аппаратурой в соседней комнатке. У них перед началом встречи состоялся пространный разговор с Шестаковым, и все-таки Валентин испытывал труднообъяснимую тревогу.
— Вы что нам хотели сообщить, товарищ Шестаков? — с располагающей улыбкой спросил Сталин, когда все участники совещания расселись за слишком длинным для столь небольшой компании столом. — Что мы все делаем неправильно и проигрываем Гитлеру по каждой отдельной позиции нашей промышленной политики, оборонной по преимуществу?
— Никак нет, товарищ Сталин. Я писал — начинаем проигрывать. И в ближайшие два-три года, когда вопрос Мировой войны непременно встанет на повестку, отставание может стать труднопреодолимым.
— Хорошо. Поправка принимается. Вы также пишете, товарищ Шестаков, что наша военная доктрина неверна и немцы нас непременно побьют, если мы ее немедленно не изменим?
— Если все будет оставаться как есть, побьют непременно, товарищ Сталин. Два года испанской войны нам это показывают…
Ворошилов изобразил лицом глубочайшее возмущение и даже воздел руки, но Сталин коротким жестом его осадил.
— Что показывают? Героический испанский народ во главе с коммунистической партией дает достойный отпор контрреволюции, поддержанной самыми оголтелыми силами фашизма, германского и итальянского…
Здесь включился Шульгин, которому, по его мнению, терять было нечего. В случае чего он сумеет прорваться, и формула экстренной эвакуации на Валгаллу оставалась при нем.
— Героический испанский народ, невзирая на свой героизм и нашу всемерную поддержку, эту войну уже проиграл. Начинается агония. Что является неприятным, но требующим немедленного осмысления уроком. Немецкая армия, не успев еще полностью восстановиться после двадцати лет демилитаризации, уже бьет и испанцев, и, к сожалению, наших за счет грамотного использования техники, пока еще не превосходящей нашу, и высочайшей дисциплины и профессионализма… Нам немедленно следует сделать надлежащие выводы…
Сталин, резко помрачнев, начал, по своей привычке, ходить по кабинету от стола до дверей и обратно, глядя под ноги, покачивая рукой с зажатой в ней трубкой и что-то бормоча.
Молотов смотрел в потолок индифферентно, ему хватило предыдущего урока, Каганович торопливо писал в большом блокноте, Ворошилов надувал щеки, Вознесенский едва заметно улыбался. Ему, единственному здесь, позиция и спокойная убедительность речи Шестакова понравилась.
Да они и были представителями одной страты. Сталинские выдвиженцы, технократы без опыта партийной борьбы, но с мозгами. Шестакову — сорок два, Вознесенскому — тридцать пять. К их кругу относились и Косыгин, и Устинов, и еще десяток представителей «молодой гвардии», которые и смогли продлить существование социализма на лишние сорок лет. Но — по падающей кривой.
Шульгину всегда было интересно, в теле наркома — особенно, а можно ли было все же сделать эту «кривую» — восходящей? Моментами казалось, что да, но только моментами. С этим «человеческим материалом», по выражению Бухарина, — безнадежно. Система негативного отбора действовала безукоризненно. Раз запущенная в восемнадцатом году, она не могла быть пресечена даже тотальным террором. Он знал это на примере пусть только и своего небольшого наркомата. Посадить или расстрелять за явный саботаж или воровство — можно. За лень и глупость — тоже. Но заставить совсем иначе ориентированных людей быть энтузиастами и творцами — никак не получится.