Госпожа NN встретила послушника, сидя в глубоком и удобном кресле; на ней был еще утренний туалет из легчайшего шелка большими цветами. Легкие туфельки, расшитые золотом, спадали с ее маленьких ножек, а волосы еще не были до конца убраны и локонами окружали высокий лоб и щеки, и рассыпались по плечам; плечи госпожа NN зябко кутала в темно-красный платок.

При виде госпожи NN послушник весьма оживился и пришел в такое возбуждение, что во время разговора с нею не мог уже стоять спокойно; он то и дело подпрыгивал на месте — туловище его будто пружинилось и, подаваясь вперед, вздрагивало; клобучок сам собою слетел с его головы, и розово-синеватая лысина, покрытая совсем тонкой кожицей, то и дело мелькала перед глазами госпожи NN: Марфушин изгибался.

— Блистательная госпожа, — начал послушник высокопарно, — во-первых, позвольте, вам сообщить, что я совершенно пьян от распространяемых вами духов, и потому многое мне будет простительно; во-вторых, хотя я весьма невзрачен, но очень желаю вам понравиться.

— Что вы говорите, Марфушин, — остановила его госпожа NN, — если вам я нужна, говорите как следует, а не кривляйтесь.

— Я не буду кривляться, — пообещал послушник и продолжал: — В-третьих, я за вас опасаюсь, Тааате, — любовь к Никодиму сводит вас с ума. Вы взяли на себя непосильное и сделали неверный шаг, так приблизив Никодима к себе. Короче говоря, я боюсь измены с вашей стороны.

Госпожа NN весело и звонко рассмеялась.

— Милый и глупый Федул Иванович, — сказала она сквозь смех, — ваши подозрения неосновательны, но чего же вы хотите?

— Я хочу быть посредником между вами. То есть хочу, чтобы между Никодимом и госпожою NN ничего не было общего без моего в том участия, — ответил Марфушин очень веско и серьезно.

— Я понимаю вашу мысль, — сказала госпожа NN. глядя через плечо Марфушина в окно, — но все же я хочу сохранить за собою свободу действий…

— Даже тогда, когда Ираклий распорядится подчинить вас моему наблюдению?

— Даже тогда.

— Ну, значит, я не ошибался. Мне здесь более нечего делать: мои подозрения мало-помалу начинают оправдываться. Адью-с.

И Марфушин повернулся, чтобы уходить. Дойдя до двери, он вполоборота, через плечо посмотрел на госпожу NN и спросил:

— Может быть, здесь, в Волочке, вы говорите так, а в Петербурге будете говорить иначе?

— Нисколько не иначе — так же, — убежденно подтвердила госпожа NN.

— Поставим точку над I! — воскликнул послушник. — Сам Ираклий прислал меня сюда с приказанием передать вам все, что я говорил, но в повелительной форме.

— Сам Ираклий! — повторила она испуганно. Послушник стоял и ждал, что будет дальше.

— Конечно, — сказала она, волнуясь и кусая губы, — если сам Ираклий, то мне ничего не остается, как подчиниться вам.

— Ну вот! — обрадовался господин Марфушин. — Давно бы так.

И, повернувшись на одной ножке, стал лицом к госпоже NN и сказал:

— Мааате, я вас люблю! — Руки его протянулись к ней.

— Оставьте, господин Марфушин! — брезгливо отстраняясь, ответила она и вышла в другую комнату.

— Не понимаю женщин! Знаю их, сколько угодно, а не понимаю! Вот поди ж ты! — воскликнул послушник, покидая квартиру Мейстерзингера несколько минут спустя.

Никодим плохо помнил, как он, выйдя от Лобачева, дошел до вокзала, как получил билет и поехал. Пришел в себя он только на половине пути и вдруг почувствовал, что у него в сердце и в голове больно переплетаются две мысли: о матери и о выходе госпожи NN замуж — обе одинаково мучительные и не дающие возможности в себе разобраться.

По приезде в имение Никодим прошел к себе наверх, заперся и просидел там сутки с утра до утра, не заснув ни на минуту.

Под руку ему попалась большая штопальная игла; он вяло и тупо исколол ею несколько листов бумаги, несколько картонных коробок, стоявших на столе, а потом спрятал ее в жилетный карман.

Утром Никодим вышел осунувшийся, побледневший; под глазами у него легли темные пятна; по временам он вдруг вздрагивал, может быть, от усталости.

Ерофеич предложил кофе, но Никодим отказался.

— После. Усеется, — сказал он.

— Валентин Михайлыч здесь, — сообщил ему вслед Ерофеич, выходя за ним на крыльцо.

— Где же он? — спросил Никодим, не оборачиваясь и сумрачно глядя на землю.

— Они в лес пошли, да не одни, а с двумя господами.

— С какими господами?

— Одних-то я знаю, а других не могу знать.

— Ну, хорошо. Я скоро вернусь.

И Никодим зашагал к лесу. Вид его был печален и неблестящ; он уже неделю не менял белья, оставался, почти не раздеваясь, все в том же платье, в котором поехал шесть дней назад в монастырь; столько же дней не брился.