— Так ведь со времён смуты прошло почти сто лет! — воскликнул Андрес.

— Э, чтобы прийти в себя в глухих районах Московского царства много времени надо. И не везде раны заживают быстро. Не даром Петр одно малое поселение, что немного юго-восточнее отсюда, сказал: То тьма. И населенный пункт назвали Тотьмой. Вот люди тут и живут, чем бог подаст. Вырастят овощи летом, потом всю зиму питаются, а уже весной, да летом, лапу сосут. Что настреляют, то и едят. А если день не удачно прошел, так и сидят голодные.

Тем временем бывшие разбойники нашли две рогатулины. Воткнули их по сторонам костра, и на прямой ветке, стали поджаривать лосенка, то и дело его вращая.

— А где Егор? — поинтересовался Андрес.

— Он с конями возится. Купил в селе немного крупы, вот и кормит. Как только мясо поджарится, его позовем, а сейчас бесполезно это делать. Не придет.

Егор действительно больше проводил времени с животиной, чем в обществе Ларсона и князя. Правда и «букой» назвать его нельзя было. Иногда смотришь, пошутит, иногда сам над шуткой захохочет. А как в путешествии без шутки. Тяжело.

Тихо потрескивают ветки в костре. Где-то кричала сова. Ельчанинов кутается в епанчу, и старается не заснуть. Стрельцы жарят лосенка, а Ларсон на несколько минут закрыл глаза и представил Таллинн. С маленькими улочками, с приветливым народом и прохладным морем.

— А сколько тебе лет Андрей? — неожиданно спросил Яшка. — Выглядишь ты молодо, но кажешься просто младенцем. Все спрашиваешь, да спрашиваешь. Я, конечно, понимаю, что иноземец, но ведь у себя там ты должен был изучать соседнюю страну?

Кольцо почему-то весь путь называл Ларсона не Андресом, а Андреем. Эстонца это не оскорбляло, но немного огорчало. Он боялся, что со временем его имя забудется, и оно будет звучать на греческий манер.

— Сегодня, какое число? — вопросом на вопрос спросил он.

— 18 мая. — Произнес князь.

— Ну, если бы моя жизнь шла без потрясений, — начал Ларсон, — то сегодня мне бы исполнилось двадцать восемь лет. Но из-за происшедшего, я как-то не уверен…

— Так ты именинник, — воскликнул Яшка, — что же ты молчал.

Запихнул руку за пазуху, и извлек на свет божий старенький потрепанный кисет.

— Дарствую, — молвил он, протягивая его эстонцу.

— Спасибо.

— Ну, вот, — обиделся Ельчанинов, — я теперь, как и не удел. Давно нужно было поинтересоваться. Теперь даже не знаю, что тебе и подарить. Сейчас ничего такого нет.

— Так не стоит, — молвил Ларсон.

— Как не стоит? Стоит! Но как говорят у нас: «Лучше поздно, чем ни когда». Ты дружище, надеюсь, не обидишься, если я подарок тебе сделаю в Архангельском городке?

— Нет, конечно. Ивашка сделал еще поворот лосенка и сказал:

— Скоро будет готов. Жаль, соли нет.

Узнать правоту слов Ельчанинова эстонцу удалось на следующий день, когда отряд остановился у невзрачной избушки. Князь выбрался из кареты и постучался в покосившуюся от времени дверь. Она отворилась и на улицу из полутемного помещения вышла женщина, в стареньком потрепанном, с заплатами, зипуне. Окинула взглядом приезжих и гневно проговорила:

— Что надо?

— Эй-эй, потише, потише сударыня, — молвил князь, — мы не воры и не бандиты. Нам бы напиться.

— Вон колодец, там и ведро. Зачерпнул и пей. И не зачем в дверь стучаться.

— И чем это мы тебя сударыня обидели, что ты изволишь гневаться, — поинтересовался Яшка Кольцо.

— Ходют тут всякие. Покоя не доют.

Вот в том, что тут всякие ходят, а уж тем более покоя не дают, Ларсон сомневался. Кому тут бродить? Леса глухие, тут, если только медведь шататься может. Да и то, вряд ли он тревожить стал хозяйку дома просьбами водой его напоить.

— Ой, ой хозяюшка, — молвил Яшка, — мы же не всякие. Мы охотники. Готовы лосятину на что-нибудь другое поменять.

— Да я бы не против, — вдруг забормотала баба, — да вот только предложить вам ничего не могу. Свекла, репа и просо в прошлом году не уродилось. А муж, тот еще охотничек, как ушел в лес два дня назад, так до сих пор не вернулся. Одна дома сижу, репу с отчаяния кушаю.

Она вздохнула, так тяжка, что любой готов был сжалиться и отдать мясо так. Увы, путешественники были не такие. Князь фыркнул не довольно, и молвил:

— Так это, может, на репу и махнем.

— На репу! — протяжно проговорила баба, — На репу!