Цирюльник пошевелился в кресле. От высокой температуры его постоянно клонило в сон, и все окружающее виделось ему в тумане, как отражение в мутном зеркале парикмахерской. Ему даже казалось, будто амальгама выливается из его глаз. Жар и вместе с тем странный холод, промозглый, пронизывающий.

— Еще в старые добрые времена я советовал мастеру, чтобы он пустил ртути в кровь, — говорил Пьедрасанта, — это единственный способ избавиться от малярии раз и навсегда; я, например, вылечился после того, как принял две коробочки этого дьявольского средства, от которого пылаешь так, точно тебе в кровь перцу насыпали…

— Быть может, у сеньора Ихинио сифилис был?.. — вмешался другой собеседник, которого Пьедрасанта одарил весьма недоброжелательным взглядом.

— Нет, его у меня не было, но врач предупреждал, что если меня еще раз прижмет малярия, надо принять… это самое…

— Врач!

— Врач из помощи на дому…

— Значит, малярия хуже, хуже, хуже…

— Как будто сифилис лучше! Не лучше, конечно, но это излечимо, и для того чтобы излечить остаточную малярию, засевшую в костях, в спинном и в головном мозгу, тебе привьют сифилис, который не оставит и следа от бедной малярии, так все своим чередом, а ты избавляешься от второго и в конце концов окончательно вылечиваешься.

Они смолкли. Беседа о болезни цирюльника заглохла, не успев расцвести. Кое-кто уже снял шляпу с вешалки, собираясь уйти. Шляпы надевали, но не уходили. Оставались, просто чтобы убить время, листали газеты и журналы, пожелтевшие от старости, или смотрели в дверь на пустынную улицу, пылавшую солнечным зноем, или следили за схваткой свирепых цикад, за хороводами мошек, за путешествиями тараканов.

— Пойдем… — произнес кто-то и развернул газету; показалось даже, что газета зевнула, — она зевает, когда ее неохотно раскрываешь, а кроме того, это уже недвусмысленно означает, что гостям пора уходить.

— Ну и старый номер. Послушайте-ка, что здесь написано: «Японская подлодка угрожает Панамскому каналу… Она замечена близ побережья Центральной Америки…»

— Ничего подобного, это сегодняшняя газета! Я только что читал у китайца Лама. Только сегодня подлодка не японская, а немецкая.

— Выдумки гринго… из «Тропикаль платанеры». Они не знают, что бы им еще выдумать, вот и все, — прохрипел со своего кресла парикмахер. — А эта история с японской подлодкой все-таки стоила жизни бедному телеграфисту, которого звали Камей — да, так его звали, — его еще хотели привлечь к ответственности за то, что он якобы передал сообщение на японскую подлодку. Случилось все это еще в начале войны. А сейчас, накануне всеобщей забастовки, снова вытащили подводную лодку, только сфотографировали ее со свастикой.

— Хорошая память у мастера, все помнит, все!

Цирюльник подтянулся в кресле, видно собираясь о чем-то еще потолковать.

— Забастовка, похоже, распространится на оба побережья, а там, на Атлантическом, — великое множество убитых и раненых…

— Великое?

— Определение точное. Великое — так говорят, когда убивают военные на войне, потому что они выполняют свой великий долг, а если военный делает то же самое в мирное время — это уже называется преступлением.

Цирюльник провел ладонями по брюкам, болтавшимся на худых ногах, как будто ему становилось легче, когда он руками, точно холодными утюгами, разглаживал ткань на коленях, и замолк, ощущая горечь на сухих губах и надрывную боль в пояснице, в щиколотках, в затылке, в кистях рук.

— Сеньор Ихинио, вероятно, выскажет свое мнение… — сказал тот, на которого Пьедрасанта бросал недружелюбные взгляды.

— Семь раз отмерь — один отрежь. Я понимаю, что, пожалуй, лучше подождать…

— Подождать, как тот христианин Хуан, что зря руку в огонь не совал, не так ли, сеньор Ихинио?..

— Хорошая характеристика христиан нашего времени! — воскликнул парикмахер. — Пьедра считает, что надо подождать. Но времена изменились. Нечего ждать, когда идет война, война совести, сознания, идей. Раньше ты мог оставаться в стороне от всего этого, отсиживаться у себя дома. А нынче это невозможно. Военный конфликт касается всех. Он всеобщий.

— Это забастовка всеобщая, а не конфликт…

— А что, конфликт серьезнее, чем забастовка, сеньор Ихинио?

— Я говорю от имени тех, кто не принадлежит ни к рабочим, ни к богачам, — от имени тех, кто на всем этом может только потерять.

— Я тоже так считаю, — сказал парикмахер, — и я уже принял решение встать на сторону…

— …Компании — это надежнее! — воскликнул Пьедрасанта. — Встать на сторону капитала, на сторону тех, у кого есть что терять и кто будет защищать…

Парикмахер подлил масла в огонь: