Рывком он натянул шляпу на лоб и решил не ждать, пошел мимо беззубых рвов, мусорных куч, мимо теней бродячих собак и лошадей, пока не поравнялся с белопепельным деревом, к которому прилепилось что-то похожее на лачугу. Он постучал в дверь цвета старой коры.

— Кто там?.. — немного погодя послышался из-за двери голос, хриплый от кашля.

— «Чос… час… мо йон… кон…»

Подалась сонная дверь — такие двери обычно не знают, кто через них проходит, — и открылся проход в крошечное патио с засохшими, парализованными геранями и розами, на которых было больше листьев, чем цветов, и больше ветвей, чем листьев, и все это сплошь покрывала мертвенная пыль пепла. Он подошел к жилищу, входом в которое служило, очевидно, старое окно. Дряхлый пепельно-серый пес — спина его, покрытая плешинами и плешинками различных размеров и форм, напоминала географическую карту — встретил Сана ворчанием. Пес с окаменевшим взглядом был из тех собак, что не умеют радоваться и от удовольствия лишь ворчат. Он поднял голову и пошевелил хвостом, когда пришедший хотел его приласкать. Жилые комнаты находились ниже. Табио Сан спустился по ступеням, даже не глядя под ноги. Жил он тут недолго, но эти три ступеньки ему были хорошо знакомы. Керосиновая лампа освещала нехитрое убранство — зеркало, комод, стол, стулья, с которых, по-видимому, недавно смахнули пыль, но они снова покрылись пепельным налетом. Следуя за ним, в комнату, потягиваясь, вошел и дряхлый вислоухий пес, на пороге затряс мордой, будто желая стряхнуть дремоту, а за псом появилась и Худасита. Она было задержалась в дверях, выходивших на улицу; прижавшись ухом к доске, прислушалась, не идет ли кто. Не то подавляя улыбку, не то сдерживая слезы, она поздоровалась с пришедшим. Вглядывалась в его лицо, отводила глаза, жевала губами, но не произнесла ни слова. Ей было настолько приятно видеть его здесь живым и здоровым, что…

— Что же это такое, ты стал похож на паяца!.. — вот и все, что смогла она наконец вымолвить.

— Паяц из цирка большого дикого Зверя!..
– попытался он пошутить, боясь, что она начнет изливать свои чувства по поводу его вида — он был одет бедно, в простых штанах и рубашке, в старой, порванной пальмовой шляпе, в крестьянских самодельных сандалиях-гуарачас вместо туфель и с ног до головы покрыт какой-то белесой пылью, белее, чем седая пыль пепла.

— Мне удалось добраться сюда под видом грузчика, на повозке, груженной известью.

— И лицо ведь изменилось. Оно таким не было. Стало какое-то толстое или распухшее.

— Года сказываются, Худасита, и работа на побережье.

— А вот по разговору — тот же…

Она вышла в другую комнату, служившую спальней, и принесла какой-то предмет, спрятав его под фартуком, а затем с решительным видом, словно выполнение долга побороло чувство стыда, поставила на стол. Этим предметом оказался большой эмалированный ночной горшок немецкого производства; дно горшка было двойное. Всякий раз, когда Табио Сан появлялся здесь, она напоминала ему инструкцию — хотя ничего не было проще этой инструкции.

— Если услышите, что в дверь стучат, прежде чем пойти открыть, используйте его…

— Не смеши меня!

— Используйте его!

— А если позовут не меня и мне надо быть наготове?..

— Используйте его! Ваша обязанность — иссс… пользовать его…

— Ладно, честно говоря, при одной мысли о том, что нагрянула полиция, я, конечно же, его использую… и океаны покроют материки… ха-ха-ха!.. — расхохотался он и обнял ее. — Ну, как ты поживаешь, Худасита?.. Ты даже не обняла меня!

— Смотрите, еще ребра поломаете! Это вас надо спросить, как вы поживаете, а что касается «кума», — показала она на горшок, красовавшийся на столе, — так лучше держать его полным, если есть какие бумаги, пусть будет собачья моча, пусть Бласко его наполнит, хотя он настолько стар, что даже для этого непригоден…

— Пусть будет хоть самого дьявола… лишь бы не нашли переписку, Худасита!

— Когда заберете оттуда письма, я отмою его кипятком с щелочью и креозотовым мылом. Больше так оставлять нельзя — воняет…

— Эх, горшок-то не простой… мыть его нельзя водой!

— Смотри-ка, даже стихами заговорил!.. Однако если его не мыть и не оттирать губкой с песком, то весь дом провоняет, как матрас паралитика!

— И все же, пусть будет так, для безопасности…

— Преувеличиваете…

— В таких делах я предпочитаю преувеличивать, ты знаешь.

— Может, вы и правы. Если бы мой сынок так остерегался, им бы не удалось его схватить. Уже шесть лет миновало, как его расстреляли. Шестерых в тот день расстрелял Зверь... Ах, за эту кровь еще надо отомстить… видит бог, надо отомстить!

— Ну, «кума» уже можно выставить вон, бумаги я достал!

Худасита, вдова Мужа, как шутливо называл ее Табио Сан, убрала таинственный горшок с двойным дном для хранения документов, который открывался и закрывался автоматически, — некое подобие сейфа.

— Все пакеты, — пояснила Худасита, — поступили в мешках с золой, их приносил человек, лицо которого мне еще ни разу не удалось разглядеть, так оно измазано. Ну вот, этот человек заглядывает сюда вечером, собственно, уже ночью. Где бедняки живут, там рассветает и вечереет быстрее, чем в кварталах богачей. Не припомню, рассказывала ли я вам. Выглядит он, как выходец с того света, как душа какого-нибудь угольщика, принесшая в своем мешке пепел мертвеца, и говорит так мало, что если бы не приходилось обмениваться паролем, так я ни разу и не услышала бы его голоса. Вот в последний раз он сказал мне всего несколько слов: «Сеньора, советую вам просеять золу из этих двух мешков, я ставлю их отдельно, и сохраните то, что найдете там…»

— Так и сделала?

— Конечно. Чего мне стоило достать подходящее сито, лучше не рассказывать. Заказать бы его, да просят слишком дорого. В конце концов устроилась, как смогла, — взяла в долг. И на сите, точно блохи, остались кусочки металла, они оказались буковками. Ну и работенка! Пришлось просеять два мешка золы. Не знаю, право, принесет ли еще.

— Вот как раз это я и хотел узнать. Где находится шрифт?

— Здесь. А сейчас читайте ваши письма.

Рука Сансура без колебаний потянулась к пакету, по его предположению, от Малены, — и он не ошибся.