Она просит дать пятьдесят рублей для дальнейшего гадания, но я отвечаю, что денег у меня нет. Она снижает планку и просит дать любую денежку, только бумажную, потому что железные — не деньги. Я улыбаюсь ее упорству, тому, что мне не верят, когда я говорю правду, и верят, когда я лгу.

Цыганка отвечая, говорит, что если гадание прекратить сейчас, то может случиться несчастье. Она грозит проклятиями, но это не действует, потому что, во-первых, у меня нет денег, во-вторых, я и так уже проклят, а в-третьих, я слишком подавлен, чтобы придавать значение словам цыганки.

Своей настойчивостью она меня утомила, поэтому я выворачиваю карманы, предлагая убедиться, что денег нет. Она же, воспринимая этот поступок, как приглашение, уже норовит запустить в карман руку, но ее одергивают студентки, сидящие на соседней лавочке:

— Она же тебя обворовать хочет, а ты сидишь и не видишь.

Мне становится за кого-то стыдно, но за кого? За этих молодых девчонок, за цыганку или за ее сына, которого она с малолетства приучает к "профессии"?

Цыганка огрызается:

— Не вмешивайтесь не в свое дело.

А потом начинает ругаться на родном языке.

— Иди, иди! — продолжают гнать ее студентки, сидящие напротив.

Она не выдерживает прессинга и собирается. Мне интересно ее искусить.

— Что же, — спрашиваю я, — меня ждет несчастье? Ведь у меня же нет бумажных денег?

— Что ты, что ты, красавец, — торопливо бормочет она, — все у тебя будет хорошо, все будет хорошо. Ждет тебя счастье в любви. Будешь счастлив.

Она уходит, а мальчик, подмигивая и улыбаясь, бежит следом.

Девчонки гневно смотрят ей в спину, а потом с укором начинают выговаривать мне…

Получив какое-то странное удовлетворение, изрядно повеселевший, я иду домой, иду по жаре, изнывая от пота и голода, потому что с утра еще ничего не ел.

Я иду, чувствуя усталость и счастье. Мир снова воспринимается как трагедия, а жизнь — как действие в этой трагедии, цыганка — как акт внутри действия. Все становится на свои места, а значит, ситуация под контролем.

Я иду по знакомым улицам. Вот и университет. Здесь я неоднократно проходил под ручку со Светой Мартыновой. Каждый переулок, каждый дом связан с каким-нибудь воспоминанием. Вот я и на площади Свободы. Через нее проходит дорога с Оки, с Орехового озера. Я иду мимо Мясокомбината, мимо своего дома на бугре, вспоминая, как я проходил здесь же накануне своего отбытия в военкомат, думая о романах Манна, о Сервантесе.

Дома прохладно. Я готовлю на скорую руку яичницу, пью чай и ложусь на кровать, чтобы послушать E Nomine. Я вспоминаю Секундова, который в это время обычно лежал на диванчике напротив, и указательным пальцем подмахивал в такт музыке. "Вот так, Серж, настал и мой черед ехать в Питер, но со мной поедешь не ты. Серж, ты стал другим. Надеюсь, что это произошло не из-за меня. Жизнь расставила все по местам. Приоритеты, людей, ситуации…"

Звонок в дверь. Тихонов! Я обрадовался так, как не радовался в худшие дни учебы. Мы пьем чай. Беседуем. Сергей хочет, чтобы я стал его коллегой. Я смотрю на него и на себя с разных сторон. Я вижу двух беседующих людей, вижу мысли одного из них и предполагаю мысли другого. Меня одновременно и трогают его слова и не трогают. Еще до того, как началась беседа, я готов сказать "да", потому что размышляю об этом предмете уже год, потому что куплен компьютер, потому что уже обдумана женитьба. Я подготовлен самой жизнью к этому ответу, как полковник в повести Маркеса. В этом плане разговор бессмыслен, но мне хочется в очередной раз услышать доводы в пользу школы, чтобы потом сделать выбор и не сожалеть ни о чем.

— Наверно, ты прав, Сергей Алексеевич, и я приду. Приду к тебе… Но сделаю это после отпуска. Когда можно будет переговорить с директором?

— Да в любой момент. Я думаю, она с радостью примет тебя. У нас сейчас нет филолога. Тебя встретят с распростертыми объятиями. Хорошие учителя нужны везде.

— Откуда ты знаешь, что я — хороший учитель?

— Обижаешь, Родион Романович. Мне ли не знать? Если не ты, то кто?

— Ты дятлишь, Сергей!

— Ты тоже.

— Ладно, шутки в сторону. Узнай, пожалуйста, можно ли будет мне придти и когда. Через месяц я выйду на работу, сообщу об увольнении, а затем отработаю положенные 2 недели. Чтобы меня рассчитали, как следует, я отработаю, пожалуй, целый месяц — и получу нормальную зарплату. Так что к середине августа я смогу устроиться на работу. Можешь так и передать директору.

— Твое решение твердо? Ты не передумаешь?

— Нет, Сергей Алексеевич.

— Если отбросить ложный пафос, Родион, ты потеряешь в зарплате вдвое, ты меня не проклянешь? Ты же еще не представляешь, как это все будет происходить. Ты привык стабильно получать свои деньги, а тут произойдет весьма существенная ломка. Экономический фактор, как ты и сам знаешь, превалирует.

— Все обдумано. Уже все в курсе. Мама так уж давно чуть ли не взашей гонит меня в школу. Она утверждает, что образование может стать бессмысленным, если не пойти сейчас работать. Да дело даже не в этом. Я чувствую, что должен работать там, а не здесь. Должна сбыться мечта Монжей: мы всегда хотели работать вместе.

— Ты дятлишь.

— Нет, не дятлю — долой ложный пафос! Я говорю вполне искренне. Кстати, принеси мне, пожалуйста, программы по русскому и литературе, помнишь, ты у меня их забирал? Я чувствую, что мне уже пора начинать готовиться.

— Родька, ты дятлишь!

Мы пьем чай и дятлим.

В их офисной кабинке Андреевна отсчитывает деньги, потом, когда я уже расписался, смотрит на меня и говорит:

— Может, повлияешь на своего друга? Еще не все потеряно.

— Вряд ли я его увижу, потому что на следующей неделе уже уезжаю.