— Пойдем за пивом, а потом — обратно. А в свою баню ты еще успеешь.

Теперь я не сомневаюсь, что она отдастся мне.

Но мне смешно. Я осознаю ясно, как Божий день, и то, что если бы она отдалась мне тогда, когда я еще ее любил, то это привело бы лишь к пониманию заблуждения, к пониманию факта: "Ложно, что я ее люблю". Это ускорило бы разрыв.

Мы покупаем 2 литра рязанского пива, в производстве которого участвовал некогда и я, и сквозь метель пробираемся обратно.

Я включаю компьютер, музыку… Она начинает расспрашивать меня о Насте, о женщине, имени которого Света не знает, о женщине, которую я люблю, а это значит, о ней, Свете, которую я не люблю.

— …Мы начали жить вместе, но, как оказалось, она не та, за кого себя выдает. Я выгнал ее.

— Ты все еще любишь ее, — констатирует Света.

— Какое это имеет значение?

Я чувствую, что сильно захмелел. И приблизительно представляю, насколько захмелела Света. Ставлю стакан с пивом на маленький стульчик, отнимаю стакан у Светы и ставлю рядом. На секунду возникает картина из прошлого: вот я беру из ее руки стакан со спиртом, разбавленным яблочным соком…

Я сажусь на ручку кресла, в котором она сидит, и целую. Она не противится, как вчера. Отвечает на поцелуй. Мне не противно, но и не волнительно. В пьяной голове, как в вате, копошатся мысли: она не умеет целоваться… она говорила, что не любит целоваться… она податлива, как никогда… Настя… муж Светы… "Декамерон" Боккаччо… я соблазняю замужнюю женщину с ребенком… я ли это?.. со мной ли это происходит?… неужели так быстро проходит жизнь?.. я уже постарел…

Я ласкаю ее, закапываясь в поредевшие волосы, дотрагиваюсь до нежной кожи шеи.

Света растеряна. Она так неловка, кажется, будто муж не ласкал ее уже несколько лет. Неужели она так отвыкла от ласк?

Интересно, как бы себя вела Самохина-Дроздова? А Жеребко, на которую похожа Света, она была бы такой же скованной?

Моя рука забирается под свитер. Я стягиваю чашечки бюстгальтера вниз, начиная тискать маленькие твердые груди. Моя вторая рука пробирается под ремень, нащупывает резинку колготок, проникает под них, но это не волнует, потому что пропали последние отголоски волнения. Неужели я так отравлен ядом Демонической? С другой стороны, я уже ничего не чувствовал и с Настей. Привычка, которой она так боялась, поселилась в душе, в теле.

Света отстраняет руку, потом вторую.

Наконец-то!

Она никак не отдышится. Щеки порозовели.

— Ты стал другим.

— В каком смысле?

— Не ожидала от тебя такого!

— Ты просто не разглядела тогда…

Забавно, она могла бы увидеть меня в другом амплуа несколько лет назад, если бы только чуть-чуть захотела. А то, что поражает сейчас, — лишь жалкие отблески былого чувства, причем сейчас это отблески любви к другой женщине, а не к ней, как могло быть когда-то.

Осознание всегда приходит слишком поздно. Неужели Света этого не понимает?

— Пойдем на диван?.. Там удобнее (наивно добавляю я).

Она должна отказаться, но… соглашается.

Мы пьем пиво. Я жду момента, когда ее стакан опустеет — это будет сигналом. Постепенно пробуждается интерес: что чувствует женщина, когда изменяет мужу, как она будет вести себя со мной, человеком, с которым ему изменила?

Идут минуты, а стакан не пустеет. Иногда мне кажется, что она специально тянет время. Нам уже не о чем говорить. Мы здесь только для того, чтобы действовать. "Нам осталась одна забава". И она, и я это понимаем. Так чего же она ждет? Она никак не может внутренне согласиться с неизбежным. Почему? Морально-этические ценности? Но у нее их нет. Уж я-то знаю. Любовь к мужу? Ее тоже нет. Что мешает этой женщине? Что вообще мешает женщине изменить? Если у нее нет морали? Я выхожу на давний спор с Тихоновым относительно религиозного характера морали. Может ли мораль стоять ни на чем? Света ведет себя странно, доказывая тезис Тихонова: "Может!"

Наконец, пиво кончилось. Она продолжает вертеть в руке пустой стакан.

Я приближаюсь к ней для поцелуя, но она отворачивается.

— Хочешь, я сделаю тебе массаж?

— А ты этого хочешь? Давай.

Она задирает свитер и ложится на живот. Я начинаю неумело разминать мышцы, рассматривая похудевшее небольшое тельце, небольшие скопления жирка в области поясницы, которые так тяготят ее, из-за которых она считает себя толстой и изнуряет диетами.

Ей, как ни странно, мои действия нравятся, поэтому она бормочет:

— Неудобно. Сейчас сниму свитер.

Она снимает его привычным движением. Расстегивает бретельки бюстгальтера. Снова ложится.

Я массирую трапецию, дельты, низ спины, ромбовидные. Ей хорошо. Я массирую ее попку.

Потом переворачиваю на спину и целую. Она ждет этого, ждет, наверно, давно, ждет моего поцелуя и отвечает на него. Все так же неумело, но с явным желанием. Я беру от этого поцелуя все, что мне нужно, а потом спускаюсь и начинаю целовать обнаженную грудь. Не такую, как у Насти. Грудь другой женщины.

Ее соски слишком маленькие. Они сухие и невыразительные, если так можно выразиться. Соски похожи на мужские, что отталкивает. Неужели они всегда были такими?

Света совершенно не может преподать себя. Или не хочет? Еще тогда она не вызывала во мне приступов страсти — только слабое горение плотского огня.

Ее груди хороши для рук, но не хороши для губ. Осознав это, я перехожу к ногам.

Стягиваю с нее носки, начинаю целовать шелковые ступни — то, что всегда так возбуждало, то, что всегда так нравилось в женщине. Но чем больше я стремлюсь забыться, тем сильнее растет недоумение. Мое возбуждение какое-то ненастоящее. Будто только тело участвует во всех действиях, а разум и чувства дремлют.