— Нет еще. Сегодня обещал закончить.

— Не беда. Ход сейчас так себе, — против ожидания Егоровны довольно миролюбиво заметил Тебеньков. — Муки по уговору дала им?

— Прибегала давеча Микишкина жена. Пришлось дать.

— То-то, — Архип Мартынович прошелся по горнице, расчесал у зеркала бороду. — Пока ты тут возишься с завтраком, я и Микишке схожу. Поторопить надо. Совесть у людей не больно велика.

И Архип Мартынович направился к соседу.

Никита Фомич, легко одетый, несмотря на морозец, как раз поил коня Приходько. Он вынес ему из избы целое ведро теплой воды; конь пил с жадностью, большими глотками. Его следовало бы напоить вечером, да Василий из-за позднего времени постеснялся спросить ведро, а хозяин не догадался предложить. Зато сейчас он без чувства собственного превосходства думал: «Что ни говори, а у крестьян нет казачьей сноровки. Разве ж казак позволит такое? Сам будет голоден, а коня накормит и напоит. Да еще укроет шинелкой от холода». Никита Фомич в эту минуту забыл, что на его дворе вот уже пять лет коней не бывало.

За такими мыслями его и застал неслышно подошедший сзади Архип Мартынович.

— С покупкой, Никита Фомич! Хозяйством, гляжу, обзаводишься. Давно пора, — не без иронии сказал атаман и взглядом знатока осмотрел коня. Он знал, что конь чужой. Но отчего не посмеяться над соседом? — Конишко-то староват, — безжалостно продолжал он, обойдя кругом и заглянув коню в зубы. — На задние ноги не припадает, не замечал?

— Резвый конек, по виду не скажешь, — сдержанно ответил хозяин двора и выжидательно уставился на Тебенькова. Вопрос о принадлежности коня он намеренно обошел.

— Егоровна говорит, «морду» ты закончить обещался. Надо поставить сегодня. И так задержались. Щиток верхний сделал? Или не догадался? — уже другим тоном осведомился Тебеньков и посмотрел на кучу тальниковых прутьев, лежавших в трех шагах от него.

— «Морду»?.. Сделал, как же. Вот она, забирайте, — ответил Никита Фомич и показал на прутья.

— Ты что, смеешься? — Архип Мартынович побагровел. — Я таких шуток не люблю, должен знать, Микишка.

— А я не шучу, Архип Мартынович. Я сущую правду говорю. — Никита Фомич настороженно следил за каждым движением Тебенькова; атаман был горяч и частенько давал волю рукам.

— Ах ты, сукин сын! Прощелыга! — завопил Тебеньков. — Муку небось не постеснялся — взял.

— Об этом жену мою спроси, почему она поторопилась. А у меня душа не лежала с самого начала. Незаконное дело затеял, Архип Мартынович, — с достоинством ответил Никита Фомич. И хотя Тебеньков, как задиристый петух, наскакивал на него, он не отступал ни шагу.

— Законное?.. Незаконное?.. Тебе, что ли, судить? Ты кто такой? Что за шишка на ровном месте? — хрипловатым тенорком выкрикивал атаман, смущенный, однако, спокойствием и твердостью соседа. — Я тебе этого не спущу, Микишка. Видит бог, не спущу.

— Да не в вашем обычае — спускать, я знаю, — спокойно согласился Никита Фомич и вдруг тоже озлился. — А ты чего орешь тут, на чужом базу? Чего кричишь, я ведь не глухой! — В свою очередь он стал наступать на Тебенькова, держа на отлете пустое ведро. — Вот турну тебя зараз, чтобы наперед потише был. Кончилась ваша власть!

Оторопев от неожиданности, Архип Мартынович попятился, отступая. Так друг за другом они прошли шагов десять и очутились у самого крыльца.

— Да ты что, Никита Фомич! Белены объелся? — Тебеньков уперся спиной в перильце и остановился. — Я ведь должностное лицо, — сказал он, обретая вновь подобающие ему осанку и достоинство. — Криком мы друг другу ничего не докажем. Разве нельзя по-хорошему договориться, по-соседски?

— По-хорошему? Ладно. — Никита Фомич поставил ведро на крыльцо. Он заметил, что атаман струсил, и это было приятно. — Не думай, что я сам по себе решил. Я ведь «морду» твою, будь она проклята, сделал. Сколько времени потратил. Да после топором порубил. Потому что справедливости на твоей стороне нет. Против общего интереса одному идти нельзя. Негоже это, Архип Мартынович, — и Никита Фомич довольно путано и бессвязно рассказал атаману о намерении казаков уничтожить заездок, — Да вот, кажется, вдут уже. Зараз твою городьбу поломают, — заметил он, услышав голоса и смех в переулке.

Архип Мартынович побледнел пуще свежевыпавшего снега, у него даже язык на некоторое время отнялся. Раскрыв рот, он жадно хватал губами холодный воздух.

— А-а-а!.. Разорить меня сговорились! Смутьяны! Большевики! — прорвался наконец из горла истошный крик, и он в бешенстве затопал ногами. — Ну, я же вам... Я вам!

На крик Тебенькова из избы вышли люди. Первым появился Ваня, затем жена Никиты Фомича, а за ней — Савчук, Чагров и Приходько. Тебеньков, оказавшись в окружении, сразу осекся. Щеки его после приступа бледности порозовели, кадык дергался, глаза лихорадочно бегали по лицам. Как ни был взвинчен Архип Мартынович, острый взгляд его примечал и военную осанку Савчука, и спокойно-насмешливое выражение глаз Мирона Сергеевича, и откровенное любопытство, написанное на простоватом, бесхитростном лице Приходько.

— Что за шум? — грубоватым тоном спросил Савчук, сверху вниз посмотрев на оторопевшего Тебенькова. Он возвышался перед атаманом как монумент.

— Мы с соседом тут поговорили. Да не сошлись по мелочам, — сказал Никита Фомич; в глазах у него заплескался смех.

Архип Мартынович воинственно задрал кверху бородку, внимательно посмотрел на Савчука.

— Что за люди? Откудова взялись? — спросил он привычным, начальственным тоном.

— А ты сам кто будешь? — дерзко ответил вопросом же Савчук, хотя Приходько успел шепнуть, что перед ним чернинский атаман собственной персоной.