Снова тишина замерла в звенящем воздухе вечера. Каждое неторопливое слово ересиарха крепко вонзалось в свободные мысли сотен монахов, собравшихся на священной горе у стен легендарного монастыря.

— Наши наставники учили нас: «Силен тот, кто жив. Остальное все — память.» Поэтому для нас важно обойтись минимальными силами, силами одного монастыря. Все боевые группы должны состоять из членов Шао. Дополнительной резервной помощью будет располагать Карающий Глаз. Ему лучше известно, кто может оказаться врагом. Все должно происходить максимально невидимо для глаз властей. Карающий должен в основном нейтрализовать, изолировать возможные выступления противников. Группам Шао удобнее будет встретить брата в южных горах ближе к западу. И там прикрыть в случае столкновения с вооруженными подразделениями. Но, думаю, до этого не дойдет. В случае неудачи репрессии обрушатся на Шао. Монахи монастыря растворятся по другим приютам. Такой выход более безболезнен для нас.

Пат посмотрел на ряды.

Снова вскинулись в одном порыве крепкие кулаки в знак согласия с доводами ересиарха.

От сырых досок, распаренных палящим солнцем, несло нестерпимой вонючей жарой. Над поверхностью мертво распластавшегося в изнеможении моря проносился иногда освежающий ветерок, но он был редок и слаб. Океан словно заглатывал всю свежесть в себя и оставлял на воде, пресыщенной испарениями, удушливый, знойный воздух. Жирные, слезливые доски дышали, выпуская весь имеющийся затхлый жар неба. От них несло растопленной смолой, морской прогнилью, перемешавшейся с вонью даров моря — остатков когда-то разделанных и уже разложившихся внутренностей рыб.

С непривычки тошно было вдыхать застоявшийся каторжный запашок, и глаза чаще косили на воду: не сбросить ли часть скопившейся дурноты в утробе за борт.

Рядом, на дне, лежали бытовые принадлежности немудреной жизни, которые тоже были никак не свежее самой джонки. Они в той же степени едко аккумулировали в себе всю нечисть бытовых отходов. Солнце стояло в самом зените, вытравливало из дерева все сгустки ядовитых и неприятных газов, запрятанных в щелях и порах потрескавшихся, но еще годных старых досок.

Лодка шла ходко вперед, и это, видимо, было ее единственным оставшимся преимуществом от той работяги, которой она была еще в сравнительно недавнем прошлом.

Восток. Бытовой колорит.

Тот, кто стал темой ожесточенных споров, не совсем комфортно покачивался в означенной посудине, которая настойчиво держала курс к югу, отмеряя оставленные мили воды за кормой. Ему приходилось сидеть под прелым навесом, чтобы сохранить большую гарантию скрытности.

Старик-китаец, такой же вонючий, как и его лодка, согласился за немалые деньги провезти морем вдоль берега до самого Шанхая. Жалкий моторчик, на который он косился с недоверием, исправно тарахтел и с каждым часом придавал уверенности рыбаку, что после этой поездки он заживет обеспеченней и спокойней.

Вначале старик с недовернем косился на своего пассажира, — но слушая временами раздававшиеся из уст незнакомца песни, успокоился.

Неизвестный, с заброшенным видом, иногда пел подвывающим голосом, реже просветленными глазами впивался в одну точку или дремал, облокотившись о скрипучую мачту. Но больше далекими глазами прощупывал проплывавшие рядом лодки, яхты, катера. Изредка вздрагивал от неизвестной неожиданности и ошалело водил воспаленными глазами вокруг.

Старому рыбаку, немало повидавшему на своем веку, больше хотелось прыгнуть за борт, чтобы не встречаться с этими одичалыми глазами. Не будь твердого слова неизвестного, аванса и самой лодки, дед, наверное, так бы и сделал. Но джонка была его домом: приходилось трястись и молитвенно ожидать, пока на горизонте не появятся контуры великого города.

Пассажир успокаивался. Думы овладевали его настроением, и он, прикрыв глаза, оставался наедине со своими мыслями. Наверное, он еще не совсем осознанно догадывался, почему вокруг него так все завертелось, угрожающе приблизилось действенной опасностью. Иногда по-мальчншески неумело производил что-то вроде улыбки: то не совсем проявленно хмурился, то снова пел — длинно, заунывно. Такие песни старику приходилось слышать от русских, которых помнил еще с последней войны.

А у незнакомца вдруг отчетливо и болезненно в памяти вставали дни, когда он решил покинуть базу, на которой его учили всему, но только не тому, чего он хотел. В последний год все чаще и чаще читали лекции про северный народ — русских, которые, кроме несчастья и вреда, миру ничего не принесли. Но его отцы напутствовали иными славами. Им он верил свято. И родственник словами деда говорил такие же памятливые слова. А здесь, на базе, все становилось совсем по-другому. Почему? Первые два года его и еще многих парней в основном обучали всяким хитростям тайной работы. Но на третий год по три-четыре часа в неделю читали всевозможные лекции. Многое в них не сходилось с его понятиями. Но что? Откуда такой каламбур в голове? Только к концу года, сначала неосознанно, потом все явственней и осмысленней стало доходить, что те очкастые и лысые джентльмены говорили неправду,

Он, Рус, никому ничего не должен. Ничем не обязан. Он волен распоряжаться своею судьбой и жизнью.

Правда, его ценили за качества присущие диверсанту. Но это частности. За конфликты с обучавшимися, и даже жертвы, его не наказывали. В лагере уважали тех, кто железно мог постоять за себя. Но сознание требовало правды, видения истины. Хотелось побыть на той земле, по которой так горько плакал дед.

В те месяцы, воспользовавшись инцидентами на границе России с Китаем, общей запутанностью первых дней, перешел в Северную Корею, а оттуда на землю Советской страны. При нем было немало русских денег, выменянных у спекулянта на корейские и американские купюры, которые Рус с невинной простотой изьял из кассы начальника базы. Эти несколько тысяч позволили поездить по обширной стране.

Но почему в последнее время к нему прицепились? Его личное дело, что он бросил базу. Он свободный человек.

Тот, осторожный, в шляпе, который в Полоцке пристал к нему с расспросами, наверняка, был агент. Рус убил его: коротко и жестоко.

Но потом началось. Сначала кто-то за ним следил: это было уже в Витебске. Рус тоже оставил лежать его в глубоком овраге у моста. Потом второй. Тогда и понял, что неспроста за ним увязались. Начались бессонные тревожные ночи, сплошные скитания. Да и пора было возвращаться в родные горы Китая. Около месяца длился путь до китайской границы. Временами удавалось отрываться от преследователей, но они как бы чувствовали, куда следует монах. Дни превращались в кошмары. Ежесекундно, взведенный в рывок, Рус ожидал нападения. Сейчас точно не может сказать: страдали ли от его кулаков невинные граждане. Но если находил у преследователя пистолет или нож, то сомнения отпадали. А на подходе к границе уже имел три пистолета. С ними он и перешел кордон. Дальше следовал наставлениям Вана. Хэйлунцзян удалось проехать товарным поездом без всяких происшествий. Вокзалы были спокойны. Никто по ним не бегал, не шарил подозрительными глазами и не обходил вагоны.