– Наверное, приболел Василий, – гадала мама. – Затосковал. Захотел с родней повидаться. Кроме нас, у него никого нет!

Игорь не горел желанием ехать, тем более с Люси. Жить в доме без удобств, топить печку, вести нудные разговоры с чужим, по сути, человеком – ради чего? Памяти папы? Но они с братом не были близки.

– Мы испортим себе отпуск! – капризничала Люси. – Я хочу на море! Да и тебе нужно нормально отдохнуть. В этом Суздале умрешь со скуки!

В данном случае Тарханин был с ней согласен, однако с морем вышла накладка. В конце октября бархатный сезон в Крыму уже закончился, а Египет или Тунис, куда его тянула Люси, оказались не по карману. Тарханин отдавал долги за новую квартиру, и денег было в обрез.

– Едем в Суздаль! – заявил он, с мстительной радостью глядя на огорченное лицо жены. – Проведаем дядю. Это наша родственная обязанность, милая!

Люси раздражала его своей жаждой развлечений и необузданной страстью к покупкам. Казалось, она вышла за него только затем, чтобы ни в чем себе не отказывать.

– Остановимся в гостинице? – чуть не плача, спросила она. – Не будем же мы мыться в тазике и ходить в холодный туалет!

Тарханин не стал возражать – он сам любил комфорт. Заглянув в Интернет, он убедился, что в Суздале имеются приличные номера, и сделал заказ.

– Не ной! – пришлось прикрикнуть на Люси. – Иначе поселю тебя в черной избе и заставлю варить щи!

Жена испугалась и притихла. Они отправились в путь на своей машине. Люси спала на заднем сиденье и открыла глаза уже на Березовой улице, во дворе дядькиного дома. После дождя колеса увязали в грязи; забрызганный автомобиль едва не забуксовал. Люси с ужасом взирала на привязанную у забора козу и стайку кур, которые рылись на убранных грядках. Дядя Василий встречал их в замызганном ватнике и резиновых сапогах. Его щеки нездорового желтоватого цвета были небриты.

– Давай сначала в гостиницу, милый! – захныкала Люси. – Примем душ, поужинаем…

– Первый день проведем здесь, – жестко сказал Тарханин. – Переночуем, а завтра в гостиницу.

Лучше бы он послушался Люси…

Минуло несколько холодных пасмурных дней. Макарий корпел над счетами, когда в келью кто-то поскребся.

– Это я, Феодосий! – донеслось из коридора.

– Входи, брат…

Молодой инок осунулся, побледнел. Ряса висела на нем мешком, глаза ввалились. Каждую ночь он записывал свои лихорадочные видения. Беседы с Авелем оказались не сном – безумной явью. Вернувшись из монастырской церкви с той памятной всенощной, Макарию вздумалось проверить тайник в стене – так, на всякий случай. Он сунулся в пыльное отверстие и обомлел. Там лежала свернутая в трубочку бумага, испещренная торопливыми строчками…

– Моя рука… – задохнулся от ужаса монашек. – Пресвятая Богородица, сжалься! Пощади…

Но пощады ему не было. Едва в углу кельи брезжило неровное сияние, сродни лунным лучам, как из него возникала фигура старца в саване, от присутствия которой инока бросало в дрожь. Он запутался, где Авель, а где он сам, его воспаленное воображение, рисующее одинаково яркие картины прошлого и будущего. Пальцы Макария бессознательно тянулись к перу и бумаге, сами собой бежали строчка за строчкой…

Утром он приходил в себя в холодном поту, задувал лучину и твердил слова молитвы. Брат Вассиан, выдавая ему чернила и бумагу, заметил, что молодой инок слишком много жжет свечей.

– Много бдишь, Макарий, – посетовал тот. – Телом высох, душой изможден. Излишне прилежен в послушании. А то еси гордыня!

– Пощуся строго, жития святых читаю…

Макарий согрешил против правды и с этих пор старался больше пользоваться лучиной. Сухие щепки трещали, отбрасывали на каменные стены красноватые блики, давали мало света. Но монаху иного и не требовалось. Рядом с призраком Авеля он погружался в странное состояние, похожее на молитвенный транс… Вместо кельи он каким-то образом переносился то в царские палаты, то на борт парусника, то в гущу кровопролитной баталии, то в девичью светелку, а то и вовсе в чужой незнакомый мир…

– Об чем замыслился, брат? – воскликнул над его ухом Феодосий. – Да у тебя чело в испарине! Хвораешь?

Макарий вздрогнул.

– Я здоров… – неуверенно отозвался он.

– А коли здоров, так идем раздавать милостыню! Игумен велел, в честь праздника. Деньги, кои на внутреннее убранство пожертвованы были князем Голицыным, пойдут сирым и убогим. То верно, что «церковное украшение емлемо бывает огнем и варварами и татьми крадомо. А еже нищим дати, сего диавол не может украсти!»