Тарка и Белохвостка бок о бок лежали в пустом стволе дуба, свернувшись калачиком и тесно прижавшись головами. Дупло было сырое; в его щелях торчали скелеты мышей и воробьев, видевших Тарку еще малым выдренком. Были там и рыбьи кости, хранившие чуть слышный запах, но и они не вызывали у него воспоминаний. Осенью — выдра с детенышами уже давно покинула этот гостеприимный приют — дуб срубили, оставив в земле корни, отволокли на лошадях через луг и переправили вместе с другими деревьями на лесопильню.

Укрывшись в штабеле бревен, выдры слышали грохот мельницы на другом берегу, гудки автомобилей и голоса людей. Все утро Тарка то и дело подрагивал ушами — его раздражало назойливое жужжание запутавшейся в паутине синей мухи, которую сосал паук. Муха сдохла, но жужжание не прекратилось, однако Тарка больше не шевелил ушами, потому что звук доносился издалека, от моста, по которому шли автомобили. Когда солнце поднялось к зениту, шум стих, и выдры услышали звонкое чириканье воробьев. Затем и оно умолкло, воробьи улетели кормиться на безлюдных проселочных дорогах. Тарка перестал прислушиваться к шагам и уснул.

Белохвостка очнулась на мгновение раньше Тарки. Перед ней в тусклом свете, падающем сквозь щель между стволами, мерцали два глаза, розовые, как цветы шиповника, который каждое лето распускается по берегам Двух Рек. Выдры ни у кого еще не видели таких глаз. Розовые глазки мигнули и придвинулись ближе; туловище под ними было белого цвета. Резкий запах зверька, смешавшийся с запахом человека, его дерзкое молчание, его сходство с ними самими, хотя он был нелепо мал, встревожили выдр, и они поднялись на нош. Зверек, не мигая, глядел на них бледными глазами, затем понюхал у Белохвостки кончик хвоста. Тарка тронулся следом за подругой, более напуганной, чем он. Когда они бежали вдоль ствола, на спину Тарке вскочила крыса и вцепилась в шерсть; перекосив глаза, она верещала сквозь ощеренные зубы.

Крыса вопила от страха перед хорьком, не перед Таркой. Этот прирученный человеком член куньего семейства, по кличке Резвый, с холодной яростью преследовал крысу. Пока Тарка выбирался наверх через зазор между бревнами, хорек прыгнул на крысу, отодрал от коры, за которую она ухватилась, и, прокусив шею, стал сосать кровь. Услышав новый писк, Резвый бросил обмякшее тельце и скользнул туда, откуда он раздавался.

Когда Белохвостка выглянула из-под бревен, она увидела над собой собаку; склонив голову набок, та уставилась на выдру блестящими глазами. Рядом стоял человек с дубинкой. Белохвостка выскочила, собака с лаем отступила на несколько шагов, дубинка опустилась. Белохвостка успела повернуть назад, столкнулась под колодой с узкомордым хорьком и кинулась за штабель.

Необъятное небо, белесое от жары, заливающей пыльный полуостров, ослепило Тарку, одеревеневшего от ран и ссадин. Он медленно потрусил к травянистому берегу, но человек настиг его и нанес удар. Удар лишь скользнул по телу, однако заставил Тарку ускорить бег. Человек, торопясь убить его, кинул ясеневую дубинку вслед выдре. Она просвистела мимо Таркиной головы и прочертила борозду в горячей подсыхающей грязи. Тарка пробежал по трещинкам, уже начавшим змеиться по глинистому склону, и бесшумно нырнул. С моста видели, как он коричневой тенью оплывал валуны, еле-еле ударяя задними лапами и ни разу не показавшись на поверхности потока, настолько мелкого, что он мог прикрыть лишь старый сапог.

Всю ночь Тарка свистел на реке, но не получил ответа. Дважды он возвращался к излучине у затихшего лесного склада, где иголочки крысиных глаз прокалывали гаснущий лунный свет, но Белохвостки так и не нашел. Прилив отнес его на две мили вверх, к железнодорожному мосту, где в отбитом у галок гнезде лежали яички четы сычиков. Эти крошечные совы, чуть побольше дроздов, охотились и днем, и ночью, выискивая рачков, лягушек, куличков, майских хрущей, червей, крыс, мышей, бабочек и прочую мелочь, которую могли поймать и убить. При виде Тарки они «заорали», как кот Лохмач, «залаяли», как лисицы, «закашляли», как овцы, «заквакали», как лягушки. Когда же он двинулся по узкому притоку, что протекал вдоль небольшой долины, они «захохотали», как серебристые чайки, и принялись носиться над самой его головой. Отогнав Тарку от гнезда, сычики радостно заухали и оставили его в покое.

Тарка миновал дорогу и спустился в мельничный пруд, где умирали три угря. Поднявшись по Ключевому ручью среди вишневых садов, растущих на северных склонах долины, Тарка добрался до большой, огражденной деревьями впадины на откосе холма, которая мерцала, как светлое ночное небо. Тарка увидел две луны: одну над вишнями, другую — перед собой: он очутился в затопленном известковом карьере. «Хью-и-ик!» Свист, нежный, как позыв золотистой ржанки, эхом отозвался у каменного отвеса по другую сторону воды. Тарка нырнул, но сколько ни погружался, так и не достиг дна. Края карьера круто уходили в недвижные глубины, только в дальнем его конце под пригорком, выпирающим, как сустав, была маленькая бухта.

Тарка не нашел в карьере рыбы и мимо печей для обжига извести и покинутых домиков обжигальщиков вернулся к ручью. Взобрался на правый берег, перебежал по заросшим травой синевато-серым слоистым отвалам пустой породы к другой каменоломне. На кучах шлака у разрушенной печи с обвитой плющом трубой чернели заросли терна, в темной стоячей воде купали ветви замшелые ивы. В трещине высокой трубы свили гнездо пищухи; при урагане труба качалась, ибо поддержкой ей служил только плющ, корни которого, словно цемент, скрепляли камни и не давали трубе упасть. Вот уже пять лет подряд пищуха выводила птенцов в трещине трубы, в гнездышке, похожем на скопление случайно занесенных ветром веточек и сухих былинок. Вороны и сороки ни разу не нашли гнезда, так искусно оно было сделано и хитро спрятано.