От воздухоплавателей я также узнал, что по тем же мотивам была в свое время закрыта знаменитая планерная школа под Коктебелем, в которой начинали летать многие воздухоплаватели и авиаторы. Какой-то дерзкий спортсмен, курсант школы, умудрился на планере перелететь через Черное море в Турцию!

Полет на воздушном шаре, когда он наконец состоялся, был одним из самых прекрасных приключений в моей жизни. Летели мы над миром в открытой, сплетенной из ивовых прутьев корзине, на высоте пять тысяч метров. С кислородными баллонами. Пролетели мы таким образом всего лишь 240 километров, но попали — в ранние средние века, в дохристианскую Русь, словно летели на машине времени.

Приземлились мы в лесах Ярославской области, в Никоузском районе, около деревни, в которой была расположена центральная усадьба колхоза «Герой». Там мы столкнулись с почти полным отсутствием всех главных признаков цивилизации: электричества, радио, газет, дорог и даже туалетов, которые заменяли отхожие канавки или скотные сараи. К примеру, в правлении колхоза, располагавшемся как бы на втором этаже (из-за близости грунтовых вод жилые помещения поднимают высоко над землей), люди выходили на открытую лестничную площадку, которая находилась под крышей примыкавшего к дому сарая-хлева, и оттуда справляли вниз свою нужду. Я извиняюсь за натурализм, но надо знать свою страну.

Передвигаться в тех краях было можно только на мощных гусеничных тракторах с прицепленными к ним огромными деревянными санями, зимой и летом! Это были фантастические сани: полозья — из толстых и длинных, с телеграфный столб, бревен, и на них, на двухметровой высоте, платформа из теса. Почва ведь там болотистая, и в глубоких, как окопы, колеях всегда стояла жидкая грязь, по которой и тянулись эти сани. На таком поезде мы ехали, точнее, плыли целый день, чтобы добраться до ближайшей железнодорожной станции, находившейся в 37 километрах от деревни приземления. Несмотря на двухметровую высоту платформы вода то и дело подходила под самые ноги. С нами ехали и деревенские бабушки с кошелками — на рынок. Великие умельцы изобрели эти сани.

Раньше в тех местах ездили на конном транспорте, но в 30-е годы пустили грузовые машины по дорогам, не укрепив их, не заасфальтировав, и машины их быстро раздолбали. Пришлось грузовики заменять гусеничными тракторами, которые еще глубже прорыли колеи.

Во время нашего пребывания в «геройском» колхозе произошел и такой дохристианский эпизод. Утром после приземления мы вышли из избы, в которой ночевали, чтобы посмотреть, что можно купить в сельпо. И, ожидая его открытия, услышали, как несколько молодых колхозниц обсуждали между собой наше приземление. Одна из девушек возбужденно рассказывала, как она, работая на огороде, увидела, что в лес за деревней опустился большой серебристый шар. Все соседи закричали, что это атомная бомба! И мужики побежали туда, к шару (т. е. к бомбе, значит). А когда вернулись, рассказали, что это никакая не бомба, а воздушный шар с корзиной, а в корзине... черная мышь! Нечистая сила, значит! При виде людей мышь выскочила из корзины и скрылась в лесу.

Мы стоим рядом — чужие, недеревенские люди, на нас одежда летчиков, шлемы, комбинезоны, унты, но это ни о чем не говорит колхозницам, они не обращают на нас внимания и продолжают горячо обсуждать, что же теперь будет, после того как эта черная мышь завелась у них в округе? А на дворе вторая половина ХХ века, обязательное общее среднее образование, спутники летают в космосе... И какая жажда мифа — встретившие нас мужики ведь наверняка рассказали все о шаре и о нас. Но нет — черная мышь и точка!

Но это еще чепуха, уверяли меня летчики. Чаще всего воздухоплавателей принимают за американских шпионов, вяжут и запирают в сарае. Потом, узнав через милицию, кто они, начинают летчиков поить и закармливать вусмерть, чтобы, значит, свою ошибку загладить.

На второй день нашего пребывания в деревне молодой парень кинулся вдруг к нам посреди улицы. «Вы из Москвы будете?!» — вскричал он. И горячо стал рассказывать о том, какая гиблая жизнь в этом проклятом районе. Он умолял нас рассказать об этом в Москве «начальству», написать Хрущеву. «Ну скажите, разве можно так жить? Как нам здесь жить?» — то и дело повторял парень. Ощущение было такое, что дай ему автомат, и он его немедленно пустит в ход — веером от живота!

Парень этот работал в колхозе механизатором, учился в городе, служил в армии.

— Гони пол-литра! — шутил потом наш командир. — А то мы расскажем здесь, что ты корреспондент, и тебе покажут кузькину мать, придется-таки писать письмо Хрущеву.

Кровавое подавление Венгерской революции в ноябре 1956 года лишило меня последних иллюзий насчет того, что Хрущев является искренним противником сталинизма и сможет заметно ослабить партийный диктат. Потрясла жестокая и подлая расправа с Имре Надем, главой венгерских коммунистов, который не побоялся после начала вторжения обратиться к ООН с призывом о помощи. После захвата Будапешта в советской прессе появилось сообщение-опровержение, что «Имре Надь и группа его товарищей» не арестованы, как об этом говорят буржуазные средства информации, а «выехали в Румынию». Но примерно через месяц, когда советские войска окончательно подавили сопротивление будапештских рабочих, появилось другое сообщение: «Агент империалистических разведок Имре Надь и группа его сообщников предстала перед судом (чьим и где — не говорилось), приговорена к высшей мере наказания и приговор приведен в исполнение». Все как в добрые сталинские времена. Стало ясно, что режим и партия — безнадежны.

Позже, в спорте, я встретил демобилизованного солдата-танкиста, который был в Будапеште осенью 56-го. Он рассказывал, как они шли в танках на толпу и потом из брандспойтов смывали с гусениц кровь и человеческое мясо.

На фоне всего этого грустную картину представляло собой поведение интеллигенции. При первом же нажиме властей почти все критики перестроились и начали петь дифирамбы Хрущеву и находить оправдания его действиям. И не только рядовые интеллигенты, но и именитые, хотя им-то не пришлось бы рисковать жизнью и свободой, прояви они несогласие с властями. На прошедшем тогда писательском съезде один Эренбург выступил смело. Помню его удивительные для того времени слова: «Строй, который боится критики и гласности, обречен».