С вершин небоскребов отец спустился в холлы фешенебельных отелей натирать бальные полы. Их надо было увлажнять эфиром, потом специальными щетками драить добела и покрывать лаком, так что пол превращался в зеркало, в котором отражались люстры, дамы и господа, их наряды и бриллианты, которыми украшались даже туфли женщин.

— А у нас, полотеров, — рассказывал отец, — от паров эфира иногда после работы шла кровь из носа и кружилась голова: во время работы нельзя было открывать окна, чтобы пары эфира быстро не улетучивались.

Полотер, работавший вместе с отцом, спросил его однажды, оттирая пот со лба, как называются самые лучшие бриллианты?

— Чистой воды, — ответил отец.

— Нет, — возразил его товарищ, — чистого пота!

Английский флот и жизнь в Америке сделали меня интернационалистом, — говорил отец. Команды английских кораблей составляются из людей различных национальностей, а США – страна эмигрантов со всего света.

Вот запомнившийся эпизод. На каком-то митинге отец разговорился с незнакомым рабочим и в конце разговора спросил его, какой он национальности? Рабочий посмотрел на отца с удивлением и ответил, усмехаясь: «По национальности я — рабочий!» — «А все-таки?» — не унимался отец. И тогда рабочий вышел из себя, бросил оземь свою кепку и с горечью воскликнул: «Гадд дем! (Проклятие!) Ничего не выйдет, если раб начнет интересоваться национальностью раба».

Сближаясь с людьми различных национальностей, отец со временем обнаруживал, что национальные особенности представляют собой тонкий поверхностный слой психики, мало определяющий поведение людей, разве только манеры. Серьезнее были региональные различия: люди северных стран и южных, развитых и отсталых, западных и восточных.

К концу своего пребывания в Америке отец, как я уже говорил, сблизился с американской рабочей партией анархо-синдикалистов «Индустриальные рабочие мира», возглавлявшейся тогда Билом Хейвудом, о котором он отзывался с большой теплотой.

Отец вспоминал, как на одном из митингов синдикалистов после выступления Била Хейвуда люди, аплодируя, стали кричать ему: «Бил! Веди нас в землю обетованную!» — «Вы с ума сошли! — сказал им в ответ Хейвуд. — Вы должны сами искать путь. Если вы будете слепо идти за лидером, то рано или поздно кто-нибудь уведет вас совсем в другую сторону!».

— Русские революционные вожди, — комментировал отец, — на подобной возможности внимание не акцентировали!

Рассказывая мне еще задолго до всяких оттепелей о борьбе Сталина за власть и об оппортунизме помогавших Сталину вождей (Зиновьева, Каменева и других), отец часто приговаривал: «Американские анархисты были правы: вожди — всегда большое говно! Вот они и погубили нашу революцию!».

С уважением отец относился только к Ленину, с оговорками хорошо отзывался о Шляпникове, Луначарском, Рыкове.

После начала Февральской революции в России отец решил возвращаться на родину вместе с группой русских эмигрантов-социалистов. Последнее перед тем время он работал в Голливуде, в цеху проявления лент, прилично зарабатывал и подкопил денег. В России, надеялся он, впервые в мире появилась возможность успешной борьбы за освобождение народа от всяческой эксплуатации, за социализм, и перспектива участвовать в этой борьбе прельщала его.

В архиве отца хранилась листовка американских социалистов, выпущенная по случаю возвращения их русских товарищей на родину. «Если вы едете в Россию, — напутствовали они возвращавшихся, — помогать устанавливать на вашей родине демократию наподобие нашей американской, то мы желаем вам, чтобы ваш пароход утонул в океане!».

Совершив путешествие на поезде от Владивостока, куда пришел пароход из Америки, до Москвы, отец бросил в Москве якорь, так как туда переехали к тому времени его сестра и младший брат. Сестра оказалась сторонницей партии кадетов, а брат — толстовцем, однако добровольно пошедшим в 1914 году в армию, чтобы «защищать русскую культуру от немецких варваров», как он объяснил отцу.

Вот как описывает отец в своей автобиографии атмосферу в предреволюционной Москве. [1]

«Москва — кипящий котел. На предприятиях, в казармах, на площадях, на улицах, бульварах, в магазинах, трамваях, на базарах, в семьях — всюду горячие споры. Москва — сплошной митинг.

...Однажды я, очутившись на Театральной площади, выручил пожилого интеллигента, которого душил под одобрительные возгласы сочувствующих какой-то охотнорядец.

— Я тебе покажу, большевистская твоя душа! — скрипел он зубами. Я ринулся к этому типу и «хуком» в челюсть сшиб его с ног.

— Убил! Убил! — заорали в толпе. В действительности это был только нокаут. К нам метнулось несколько человек. Среди них франтоватый офицер.

— Ты что это делаешь, мерзавец! — завопил он на меня и стал расстегивать кобуру.

— Бей! Стреляй в него! — раздались голоса.

— Отставить! — услышал я вдруг твердый голос, и коренастая фигура другого офицера заслонила меня.

— Не сметь! На безоружного нападать?! Бульварный герой! — кричал мой защитник, на груди которого я увидел георгиевскую ленту».