На своем стуле между старшим офицером и судовым врачом сидел корабельный священник иеромонах Исидор — молодой и пышущий здоровьем, с задорным блеском в глазах, любивший рассказывать анекдоты и первый оглушительно хохотавший. В это утро и он сидел молча, с аппетитом жуя бифштекс с кровью, и, поглядывая на гардемарина Стиву Бобрина, вздыхал и только раз шепнул, подмигнув:

— Грехи наши, юноша, к чему они приведут?

— Я уже высказывался на этот счет, — многозначительно ответил гардемарин и переглянулся с артиллерийским офицером Новиковым, тот кивнул, опуская глаза в тарелку и вяло ковыряя кровоточащее мясо. Новиков страдал какой-то болезнью желудка, но, чтобы не вызвать обидных улыбок, отказывался от всякой каши и ежедневно, особенно по утрам, мучился за столом.

Завтрак прошел вяло, в сосредоточенном молчании и ничего не значащих замечаниях о погоде и вчерашних газетных новостях.

Командир отодвинул недопитый стакан:

— Феклин!

— Есть, Феклин!

— Выйди и закрой поплотней двери с той стороны.

— Ест, закрыть с той стороны, — с неохотой повторил вестовой, ненароком пропустив слово «поплотней».

— Граждане и господа офицеры! — Командир, зная взгляды некоторых своих подчиненных относительно новой формы обращения, щадил их самолюбие и всегда называл по старой традиции господами. — Вчера вечером я довел до вашего сведения распоряжение начальника Плимутского порта, а сейчас намерен сообщить мое решение относительно дальнейшей судьбы экипажа и корабля.

Я решил не подчиниться незаконному распоряжению английского адмирала, направленному на умаление чести и достоинства военно-морского флота России. Груз мы должны доставить в один из наших портов, и мы это сделаем, граждане офицеры. Мы не можем также согласиться, чтобы нас использовали как силу против свободы нашего народа, как карателей. Придя на родину, мы сами разберемся, за кем правда, и станем на сторону истинных патриотов России.

Довожу до вашего сведения, что старший офицер клипера капитан-лейтенант Никитин по долгу службы и из благородных побуждений временно остается на берегу, его должность заменит вахтенный начальник лейтенант Горохов.

Прошу, друзья, выполнять свой долг, как надлежит русским офицерам и как требует морская дисциплина. Все!

— Аминь! — громко заключил отец Исидор и добавил весело: — Иного и ожидать было бы грешно и непотребно.

Все встали. Стива Бобрин опять встретился с мрачным взглядом артиллерийского офицера и улыбнулся. Новиков презрительно сжал губы и пошел к двери.

Гардемарин, не в силах сдержаться, тихо сказал отцу Исидору:

— Только дисциплина мешает мне высказать все, что я думаю по этому поводу.

— И правильно делаете, отроче. Думайте что хотите, не мешайте только делу и сами ему способствуйте. — Он захохотал, глядя на обескураженное лицо Стивы Бобрина.

Еще Феклин не успел сообщить матросам со всеми подробностями и комментариями о приказе командира, как всех потрясло новое чрезвычайное событие: с берега вернулся вельбот, на дне его под брезентом лежал связанный унтер-офицер Бревешкин, назначенный старшим команды вельбота.

Матросы, не любившие этого сквернослова, получившего неожиданное повышение от прежнего старшего офицера, поощрявшего наушников и горлохватов, заметили необычное поведение «унтерцера». Когда шли к причалу и на вельботе находился старший офицер, Бревешкин, по обыкновению выслуживаясь перед начальством, таращил глаза и задал такой темп, что гребцы обливались потом. Замечено было, что он часто хватается за грудь, хотя никогда не страдал никакими болезнями, кроме похмелья. Когда старший офицер побывал на буксире и, простившись со всеми, сошел на берег, Бревешкин неожиданно предложил зайти в пивную и «тяпнуть» по кружке.

Марсовый Зуйков, ходивший гребцом на вельботе, рассказывал у грот-мачты:

— Когда он, значит, предложил пойтить в ихний паб, ну мы прямо очумели. Переродился человек, чудеса, да и только. А паб этот, ну вот, сами знаете, пять шагов от причальной стенки. Идем. А он в дверях замешкался, всех пропускает. Всегда хам хамом был, а тут нате — вежливость проявляет. Ну и стал я за ним глядеть. Уж и к пиву не подхожу. Смотрю, побежал, гад, от пивной собачьей рысью, я за ним. Осенило меня тут, что он за пазухой камень держит. Догнал, а он и говорит мне: «Ты что это, Спиридон Лаврентьич, хвостом держишься, я, говорит, тут к одной здешней куме хочу завернуть, иди себе, говорит, и выпей за мое здоровье». И шиллинг мне сует, подлюга!

Нет, говорю, идем назад. Он заматерился да за грудки. Тут ребята подошли на крик, и повели мы его, милягу, к вельботу, а он дорогой бумагу и выбросил, письмо на английском наречии к Бульдожке, что мы, дескать, домой навостряемся. Кто-то из наших господ офицеров настрочил и подговорил Бревешкина, да его и подговаривать не надо, он вроде Брюшкова с Грызловым на царя молится. Вот такие-то наши, братцы, дела, чуть было не пропала вся наша задумка…

Строились и предположения, кто написал донос и отправил его с Бревешкиным. Под сильным подозрением у матросов были гардемарин Бобрин и его хмурый приятель артиллерийский офицер Новиков.

Между тем подошел буксир с толстым шкипером на крыле мостика.

— Карашо! Давай, давай! — весело кричал он матросам, принимавшим канат с буксира. — Очень карашо! — Это был мистер Адамс, он знал всего с десяток русских слов и мастерски ими пользовался.

Паровым брашпилем выбрали якорную цепь. Якорь втянули в клюз, взяли на стопор. И «Нептун», так назывался буксир мистера Адамса, выпуская невероятное количество дыма и пара, давая частые гудки встречным судам, потянул клипер из-под стен древней цитадели.