— Я считаю, — сказал он, сдерживая волнение, — что люди, чудом оставшиеся в живых, заслуживают милосердия.

Капитан-цурзее ответил, будто хлеща по щекам лейтенанта:

— Бабья мягкотелость. Чушь! Слова не солдата, а дамы-патронессы!

На мостике затаили дыхание, ожидая, что ответит на этот раз лейтенант Леман. Помедлив, тот сказал:

— Обвиняя меня в бабьей мягкотелости, вы, герр капитан-цурзее, упускаете из виду, что именно я стрелял в госпитальное судно, и в транспорт, и в миноносцы, и в рыбаков, и во все, что мы отправляли на дно морское, а души людские в рай. После таких мук господь, если он не придерживается ваших взглядов, должен взять их в райские кущи.

— Оставьте бога и рай в покое! Здесь я ваш бог. По моей воле вы стреляли, и довольно плохо, если дали уйти этим англичанам.

— Ну раз я следовал только вашей всевышней воле, то по этой воле и остались целы миноносцы. — Леман нервно засмеялся.

Фон Гиллер умел владеть собой, по-актерски меняя наигранный гнев на скорбную мягкость, от которой у подчищенных темнело в глазах. Он сказал с грустными нотками в голосе:

— Все мы устали, всем нам нелегко, настолько нелегко, что подчас мы говорим совсем не то, что следует говорить немцу и военному моряку. — Капитан-цурзее улыбнулся, довольный своей так ловко построенной фразой, достойной военачальника, не поддавшегося минутному гневу и показавшего подчиненному его место. — Какая ночь, господа! — продолжал он, крепче сжимая поручни, так как лодку стало класть с борта на борт. — Какие звезды! Мы должны помнить, — он повысил голос, чтобы слышали матросы, стоявшие внизу, — что под звездами сражаются наши отцы и братья, спят наши жены, дети, матери, сестры. — Фон Гиллер умолк, прикидывая, какую он даст аттестацию лейтенанту Леману.

— О, Германия! — повторил штурман Глобке и. стал рассказывать о своем поместье на берегу Рейна. Если можно назвать поместьем крохотный клочок земли с пятью яблонями и виноградником в двадцать квадратных метров. Говорил же Глобке о своей земельной собственности, как о целом королевстве.

Рулевой зазевался, лодка рыскнула, и волна ударила о борт, окатив всех, кто находился на палубе.

— Сменить рулевого и в карцер! — приказал капитан-цурзее.

Молча стоявший на мостике вахтенный офицер повторил приказание и спустился в люк. Очень скоро он вернулся, доложил, что приказание выполнено, и затем передал на словах только что перехваченную радиограмму.

Англичане радировали открытым текстом: «Всем судам королевского флота: при встрече задержать русский клипер „Орион“ и доставить, если потребуется силой, в любой из портов Англии или союзных стран».

— Как приятно слышать о скандале в стане врага, — сказал фон Гиллер. — В данном случае мы поможем англичанам, если увидим это «созвездие». — К капитану-цурзее вернулось хорошее настроение и желание взять реванш в споре с лейтенантом-торпедистом.

— Я знаю, что лейтенант Леман готовится возразить мне и по привычке отвинчивает зажимы у спасательного круга. По вашей милости мы потеряли уже три круга, и стоимость их будет вычтена из вашего денежного довольствия. Вы разоритесь, лейтенант.

— Ах да, извините. Да, у меня с детства привычка что-нибудь вертеть… Вот уже готово, и, если позволите, я выскажу свои аргументы.

— Слушаю ваши неопровержимые аргументы.

— Видите ли, всегда противники наших врагов считались нашими друзьями. Тем более что вы сами говорили о возможности заключения сепаратного мира с Россией.

— Что значат чьи-то мнения? На войне существует только приказ нашего кайзера Вильгельма, инструкции и приказы командования. Их никто не отменял, и Россия остается нашим врагом номер один, и мы будем поступать с ее морскими силами соответствующим образом, дорогой мой лейтенант.

— Как вам угодно, — ответил лейтенант, интонацией выражая несогласие с мнением командира.

— Угодно не мне, а уставу и приказам!

— Как будто я всегда подчинялся им.

— Вообще да, — смягчился фон Гиллер, — если бы не ваш язык, вы были бы отличным офицером с большой перспективой. Возможно, вас и с этими недостатками ждет неплохое будущее. — Он засмеялся, поддержанный штурманом и вахтенным офицером, и окончательно пришел в хорошее расположение духа.

— Не унывайте, Курт Леман, мы еще повоюем с вами — ха-ха, каков каламбур! — повоюем с вами! Мы и так делаем это ежедневно, каждую свободную минуту.

Опять все засмеялись, за исключением Лемана. Капитан-цурзее продолжал вкрадчивым голосом:

— Как человек объективно мыслящий, я не могу не согласиться с одним положением, высказанным вами, лейтенант.

— Да, мой капитан? — настороженно спросил Леман.

— Относительно использования разногласий в стане наших противников. Наш кайзер не упустит возможностей ослабить их силы. Но надо учесть, что прежней России, с ее сильной прогерманской партией уже нет. Сейчас там анархия, нечто более худшее, чем Парижская Коммуна. Россия становится угрозой для всей цивилизации. Нельзя забывать об этом, друг мой! Но предоставим вопросы политики кайзеру Вильгельму и его дипломатам. Наше дело способствовать проведению в жизнь предначертаний высшей власти. В минуты же отдыха, в перерывах между битвами мы должны уметь находить прекрасное и наслаждаться им, этим прекрасным. Например, господа, как хороша данная ночь, это суровое, но покорное нам море, этот фейерверк из зеленых брызг, вылетающих из-под форштевня…

Лейтенант не дал капитану совсем впасть в сентиментальный тон, сказав:

— Революции обновляют мир.

— Что?!

— Они необходимы, мой капитан…

— Кому необходимы? Вам? Или, быть может, мне? Не думаете ли вы, лейтенант, что и Германии нужна революция?

— Не ловите меня на слове, капитан-цурзее, я с достаточным уважением отношусь к существующей власти. Я говорю вообще, основываясь на фактах истории.

— Если говорить об исторических фактах, то все революции кончались укреплением монархии! И только монархия, основанная на принципах национального духа, может вести к прогрессу. Вы не согласны?