— Что такое душа? — спросил Лешка.

— Душа-то? — Зуйков почесал переносицу, глядя на четкую линию горизонта. Лешка задал ему нелегкий вопрос. Сам Зуйков никогда не задумывался над этим, считая, что душа — нечто неотъемлемое от человека, запрятанное где-то внутри. Но сейчас требовался прямой ответ, и Зуйков, наморщив лоб, повторил: — Душа-то? Это, брат, каждому ясно, что такое. Ну, какой ты человек, если из тебя душу вынуть? Пенек пеньком будешь. Душа, брат, дадена каждому человеку, чтобы, значит, он от скотины отличался. Хотя я думаю, что и у другой скотины тоже душа есть. Вот у нас с братом был мерин, бывало, скажешь: «Плохи наши дела, Макарка», а он так разумно посмотрит, заржет, дескать, какие уж там дела: овса и след простыл, сено до последней жменьки съедено, одна солома, да и та с крыши, трухля трухлей… Вот тебе и душа, брат. — Решив, что им дан исчерпывающий ответ, Зуйков посмотрел на ладонь правой руки и сказал: — Поджила совсем, скажу Петровичу, чтобы ставил на марс, а то захирел я впередсмотрящим, да попрошу, чтобы и тебя отдал мне в ученики. Ведь там, на мачте, хоть и жуть берет в шторм, а человеком себя чувствуешь. Она, стихия, рвет, мечет, мачты валит, а ты ей наперекор паруса ставишь али вяжешь. Сейчас, Алексей, самое время уходить из этого гиблого места. Где два судна смерть нашли, там и третьему не миновать. Но да ты не бойся. Наш Мамочка не прозевает.

«Орион» снимался с дрейфа. Матросы разбежались по реям ставить убранные паруса. Зуйков, стосковавшись по настоящему делу, поднялся на фор-брам-рей и побежал на нок — конец реи. Лешка с восторгом наблюдал за его акробатической работой.

— С марсов и салингов долой!

Зуйков вернулся на марсовую площадку к Лешке. Он тяжело дышал.

— Совсем обленился да нашей работенке. Уф! Сердце зашлось. При такой-то погоде! Вот что значит ваньку валять. Да ничего, оно так всегда, когда лодыря гоняешь или малость перепьешь на берегу. — Зуйков обвел привычным взглядом горизонт, посмотрел вниз. Под ногами катилась зыбь, палуба ушла в сторону, на ней матросы казались коротышками. Ветер в снастях завел нескончаемую, многоголосую песню. Зуйков кивнул своему напарнику: — Сейчас «Ориоша» наберет ветру, разгонится для поворота. Во, пошел бодрей! Руль лево на борт! Гика-шкот тянуть!.. — Зуйков был очень доволен, когда его команду повторял вахтенный офицер, а за ним и боцманы. Клипер совершил поворот, лег на другой галс и пошел на юго-запад, пересекая Атлантический океан, спеша уйти подальше от наезженных морских дорог.

Зуйков, поудобней устроившись но крохотной площадке, впал в благодушно-мечтательный тон:

— Смотри, Алексей, и запоминай, как мы с тобой тут сидим, примостившись, и сам черт нам не брат. Вот за это и люба мне морская служба. Ну что я видал в своей деревне? Мало чего, хотя край у нас хороший. Только тесный. Будто вся земля в кулаке сжата. И никогда, даже во сне, не видал такого простору, и нету ему ни конца ни краю, если правда, что земля круглая, как коленка.

— Как шар, — поправил Лешка.

— Ну, что шар — я не верю, а так, вроде круга.

— Станьте на шар, и тоже круг будет под вами.

— Чудно! Шар и висит ни на чем. Прямо ума не хватает, чтобы поверить.

— Смотри-ка, дядя Спиридон, там по носу тоже шар.

Зуйков ахнул и завопил:

— Мина прямо по носу, лево руля!

Сыграли боевую тревогу. Все вахты стали по своим местам. «Орион» снова лег в дрейф. Из каюты вышел мрачный артиллерийский офицер. К его приходу с длинноствольной пушки сияли брезентовый чехол, подняли снаряды из погреба. Со второго выстрела с грохотом и пламенем взлетел столб воды и долго оседал на взбаламученное море.

— Братцы, что делается! В косяк угодили! — крикнул кто-то из матросов, и все увидели, что том, где оседала водяная пыль, море побелело от всплывшей кверху брюхом рыбы.

В этот день на клипере ели сардины в жареном и вареном виде, да еще кок Мироненко засолил целую бочку.

Случай с миной завершил исключительные события последних дней, а Зуйкову с Лешкой Головиным необыкновенно повезло. Помимо благодарности перед лицом всей команды, выстроенной на шканцах, матрос первой статьи Зуйков и юнга Головин получили от командира по два золотых.

— Ну, Алексей, — сказал Зуйков, — теперь у пас денег куры не клюют. Будут тебе сапоги со скрипом, а мне конь! За двадцать рублей в наших местах можно купить такого конька, что закачаешься и не упадешь, и на телегу со сбруей останется.

Лейтенанта Кристофора Фелимора и старшего матроса Гарри Смита команда клипера приняла очень тепло. Как все спасенные, они пользовались жалостливой заботой матросов. Лейтенанта они нашли совсем не гордым, хотя и «белой кости», но человеком, чувствующим благодарность.

— И остановится и поговорит, хоть и непонятное бормочет, а видно, что понимает русского матроса, — говорил Феклин, который больше всех общался со спасенными офицерами.

Особенно по душе пришелся им сбой брат Гарри Смит, которого они сразу окрестили Григорием, а вскоре стали звать ласкательно — Гриней. Они сразу разгадали его простецкую натуру рубахи-парня. Из бота Смит захватил с собой флягу с остатками виски, и, когда привели его на камбуз, он стал угощать всех, кто был вокруг, стараясь никого не обделить, а сам лихо выпил стопку водки, крякнул и сказал: «Карашо!» — чем привел в восторг своих спасителей. Смит с первых дней включился в судовую жизнь, пристав ко второй вахте, тянул снасти наравне со всеми и оказался хорошим такелажником.

Разместить на корабле двух офицеров оказалось делом не простым. Лишних помещений не было. Каждый квадратный фут жилой площади был рассчитан строго по штатному расписанию. Старший офицер, на которого ложилась деликатная обязанность предоставить помещение в течение многомесячного плавания гостям, находился в затруднительном положении, к тому же две каюты занимали арестованные гардемарин Бобрин и артиллерийский офицер Новиков, а вселять к другим офицерам против желания- хозяев старший офицер не хотел. Фелимору он предложил разделить с ним свою каюту, но тот отказался. Барона фон Гиллера приютил на время старший механик.