У Егора на миг замерло сердце. Зовут. Но что они могут делать здесь в эту пору?

Он тихонько поднялся, мягко и осторожно, прошел по избе мимо спящих, выскользнул в сени и распахнул дверь во двор, в мокрую темень.

Во дворе, у плетня, в зеленоватом мерцании стояла, кутаясь в шаль, неподвижная Марфа. Дождь хлестал ее, пряди волос текли с водой по лицу, но она их не убирала.

Егорка только и успел придержать дверь, чтоб не хлопнула. Подошел. По лицу Марфы понял – непоправимая беда.

– Что? – только и смог сказать.

– Егорушка… Купцов пес Тихона из Бродов застрелил. Из ружья, – голос Марфы охрип от слез.

Зеленый свет померк в Егоркиных глазах.

– Как?

– Человечью плоть.

Егорка помотал головой, глубоко вдохнул.

– Погоди, погоди, Марфуша… Отчего б Тихону при людях плотью облекаться? Он-то, чай, серьезный мужик, чудить да пугать не охотник, да и людей сторонится…

Марфа закрыла лицо руками.

– Благоразумен был, доброго коня ему да гладкой дороги до Государева престола, – сказала глухо. – Благоразумен был, точно. Но Мошниковы ребята да все в Бродах его волчьим вожаком звали – спроста, думаешь? Волка, слышь, застрелил елод этот. Того, что с рваным ухом, побратима-то его…

– Чай, помогать сунулся? – Егорке совершенно не хотелось спрашивать резко, но так прозвучало.

Марфа качнула головой.

– Ты подумай, легко ль – пятнадцать лет прожили бок о бок, душами сроднились, а тут… да, никак, не просто убил волка-то – забавлялся смертью аль что-то такое… Не таков был Тихон, чтоб просто так людям на глаза соваться.

– Доброго коня да гладкой дороги, – прошептал Егорка. – Верный хранитель.

– Волки отпоют, оплачут… лес примет. Тошнёхонько, Егорушка!

Марфа несколько раз судорожно всхлипнула. Егорка обнял ее за плечи.

– А я ведь за делом пришла-то, – сказала Марфа, подавив рыдания. – Меня Микитич послал.

– Говори, говори…

– Бродские да Мошниковы сорок да соек собирают, все узнать хотят. А как узнают – псу не жить. Да и прочим… весь окрестный лес с тобой заодно, всяк за тебя да спроть них, тошных. Приисковые прослышат – чудить начнут, да тоже с разбором: не всем, а только псам купцовым на закуску. А наши… Андрей-то мой Николку уж не держит. На смерть дело пошло. И то сказать – чай, не будет Охоты-то, коль подлецы до весны не доживут…

– Проняло? – горько усмехнулся Егор.

– До костей сожгло, Егорушка.

– Только уж пусть с разбором, без обмана…

– С разбором, – в глазах Марфы полыхнул зеленый огонь. – Уж всяк только за свое получит – ни за чье больше. Ты уж лешачка охраняй, а мы уж… разберемся.

Егорка кивнул. Марфа погладила его по щеке, пошла прочь, вошла в тень, сама стала тенью, исчезла в мокром холодном мраке.

Егорка подставил дождю лицо – капли ударили наотмашь. Бродский Тихон был другом его отцу. Строгий мужик, чистый. Одиночка. И сколько Егорка помнил, за ним повсюду ходил волк с рваным ухом…

Когда входил в избу, с трудом разжал кулаки – ногти отпечатались на ладонях. Охранять лешачка. И – как выйдет.

Лаврентия по прозвищу Битюг никто не сравнил бы с Симкой-дурачком. Соседям бы это и в голову никогда не пришло. А между тем, у этих двоих была одна тайная общая черта – они оба убегали в лес, когда становилось особенно тяжело на душе. А тяжело Лаврентию становилось ничуть не реже, чем Симке.

Крестьянская работа тяжела и неблагодарна, да будь она хоть в сотню раз тяжелее – это было бы нипочем Битюгу, имей он хоть какую-нибудь отдушину, просвет в сером однообразии бесконечных деревенских дней. Но отдушины не было, жизнь была сера, беспросветно сера – сегодня похоже на вчера, вчера – на завтра – и ни в чем не видать смысла. К чему ж разум, к чему душа, к чему громадная звериная силища?

На что вообще Лаврентий живет? Чему он нужен?

Разве только когда на Татьяне женился – что-то ровно в тумане брезжилось. А потом еще хуже стало. Отец помер, оставив Лаврентия одного с бабами. Мать, что всю жизнь пикнуть не смела, после отцовой смерти так развернулась, что в дому от крика житья не стало – едва что не по ней, тут же в ругань. Обеих сестер выдали замуж – сперва показалось потише, зато потом мать совсем взъярилась на Татьяну. Кроткая веселая молодуха начала мало-помалу огрызаться – и видеть это Лаврентию было невыносимо тошно.

Насчет своего тяжелого нрава Лаврентий не заблуждался – разум у него был ясный. И этот ясный разум подсказывал, что в один прекрасный момент может выйти калечество или смертоубийство. А что, ну что прикажете делать, если не помнишь себя в раздражении, скажите на милость?!

Кабы еще кулачные бои… А то ведь мужики-то сплошь трусы, хуже баб. Слабаки убогие. Только и слышишь: «Ты, Битюг, пойди с мирским быком поборись!» Спасибочко на добром слове… Хоть бы подраться с Егоркой, что ли… Глядишь, и полегчало бы на душе. Может, и ненадолго, конечно, но полегчало бы… так ведь нет. Кто может – тот, извольте видеть, не охотник!