Вот и бейся, как проклятый, даже сердце отвести не на чем. Доходы скудные, а дома – две бабы да двое малых детей, двойняшки. Прииск Лаврентию не по сердцу, в извоз ездить – в долги влезть, Глызиным он брезгает чего-то… никак, только и осталось, что к разбойникам податься, все к тому идет.

Только в лесу и отдохнешь. Мать дичине радовалась, но, видит Бог, Лаврентий ходил в лес не за добычей. От дурных дрязг уходил. Вот и все. И собаку с собой не брал, хоть и говорят, что без собаки охотнику в лесу делать нечего. Не было у Лаврентия друзей среди собак, а шавка-пустобрех только отгораживала от леса.

Чай, брехни-то и в деревне хватает. А в лесу – иначе. В лесу – спокой. А в склоках никакой нужды нет. К чему? Иногда так все опостылеет – хоть совсем жить в лес уйди.

Тоска…

Вот и нынче вечером Лаврентий пить не собирался и в кабак не заходил. Кузнец зазвал. Кузнецову девку сговаривали за Серегу Бырина. Кузнец был Лаврентию душевный приятель, грех не пойти – и Лаврентий пошел, выпил кузнецовой браги, посидел с его гостями, выпил еще…

Возвращаясь домой уже поздним вечером, Лаврентий был зол, весел и непредсказуем, как играющая рысь. Начинающийся дождь охладил его горящее лицо, приятно было; входя в избу, Лаврентий чувствовал беспричинную радость – пьяную? Детскую?

В избе с холода показалось очень тепло и душно, горела лучина. Дети спали. Татьяна возилась у печки, подняла голову. Ее полуиспуг Лаврентия рассмешил. Он сбросил тулуп в угол, поймал Татьяну за бока, поднял, закружил, хохоча. Двойняшки проснулись, высунули из-за занавески мордашки, захихикали. Татьяна напустила на себя сердитый вид, потом рассмеялась, принялась отбиваться:

– Отстань, Нилыч, ну тебя совсем! Удушишь, озорник, пусти!

Что-то с грохотом упало, двойняшки завизжали от восторга, из чулана закричали: «Долго ль надо мной ругаться будете, окаянные?!», Лаврентий посадил Татьяну на полати.

– Что, Таненка, золотые у нас детки?

– Разбудил, негодник!

– Чай, снова заснут…

Мать выскочила из чулана, кутаясь в платок. По ее лицу было видно, что она только что проснулась и в ярости из-за того, что ее разбудили.

– Залил бельма-то, окаянный! – выкрикнула она визгливо. – Нет на тебя погибели, буян беспутный, нечистый дух!

Веселость слетела с Лаврентия мгновенно. Его руки сами собой сжались в кулаки, но он еще помнил себя. Он стоял и молчал. Двойняшки заревели. Мать закричала, тряся руками:

– Явился! Чай, вдоволь нахлестался, ирод! А ну замолчите, анафема, чтоб вас разорвало! Угомони орунов, корова, чего вылупилась!

Как Лаврентий опустил на стол кулак, он уже не помнил, поэтому длинные трещины на столешнице его удивили. Татьяна ахнула.

– Это что ж ты делаешь, дубина безмозглая! – взвизгнула мать, подскочив к нему. – Что ж ты…

Лаврентий толкнул ее в плечо. Она полетела назад себя, ударилась спиной об печь, завопила пронзительно:

– Ратуйте, убивают! На родную мать руку поднял, ирод поганый! Люди!

Этого Лаврентий уже почти не слышал. Бешеная злоба пережала горло так, что и вздохнуть было невозможно. Изо всех сил сдерживая дикое желание схватить мать поперек живота и трясти, пока она не замолчит, а потом позатыкать рты двойняшкам, он поспешно напялил полушубок, сдернул со стены ружье, прихватил сумку с охотничьим припасом и хлопнул дверью так, что чуть не сорвал ее с петель.

За ним во двор выскочила Татьяна, сунула шапку, попыталась сунуть в сумку хлеба, заглядывала в лицо снизу вверх, всхлипывала, бормотала:

– Да куда ж ты, Нилыч, на ночь-то глядя… Потьма и ненастье этакие…Воротись…

– Иди в избу, измокнешь, – отрезал Лаврентий и вышел за ворота.

То, что ночь предстоит провести в лесу, его не смущало. Лаврентий не боялся ни зверей, ни леших, и видел в темноте не хуже совы. Ледяной ветер и тяжелый дождь быстро прогнали хмель и вернули в голову трезвую ясность. Злость мало-помалу прошла. Ненастная ночь, темный лес, вой ветра и шум дождя показались Лаврентию уютнее, чем теплая душная изба. Разбушевавшийся мрак был тем, с кем можно помериться силами – и Лаврентий смахнул воду с лица, с наслаждением вдохнул холодный ветер, пахнущий хвоей, мохом и мокрой землей, и пошел вперед, намеренный бродить, по крайней мере, до утра…

Егорку разбудил Симка. Хорошо разбудил – хихикал над кошкой, стучал печной вьюшкой, убежал к корове – у Егора даже на душе полегчало. Холодная затхлая изба была одухотворена живым Симкиным присутствием, если не открывать глаз, можно представить себе, что ты и не в деревне вовсе…

Егорка вздохнул и встал. В избе было полутемно – за тусклым стеклом оконца неподвижно стояла серая полумгла. Ночной ливень перестал. На печи тяжело спала Матрена. Кошка Муська с наслаждением лакала из черепка парное молоко.