Он хотел стащить с плеча ружье, но рука не послушалась. Кузьмич ощутил цепенящий ужас, заставил себя поднять глаза – и ужас стал еще холоднее. Он был точно леший, этот бледный парень с луком и стрелой, но он был нимало не похож на беса – зеленые глаза его были чисты, лик отрешен; он глядел прямо и сурово, как ангел с карающим мечом.

«Смерть идет», – подумал Кузьмич, и уже не страх и не злость, а тоска и сожаление непонятно о чем захлестнули его душу.

Леший чуть шевельнул губами, но Кузьмич расслышал так, будто его ледяной голос наполнил собой весь лес и весь мир до самого неба.

– Не токмо своей волей – с соизволения Государя жизнь твою обрываю, – отдалось в сердце громовым эхом. – Душа – миру, прах – праху, да будет воля Государева!

Тетива пропела басовой струной. Черная стрела пронзила тело Кузьмича, укрытое и защищенное медвежьей шубой и укутанное башлыком, легче, чем пуля – так легко, как горячий нож проходит сквозь масло.

Кузьмич успел ощутить только мгновенную вспышку боли в груди – и все затопил мрак. Тело, которое покинула жизнь, рухнуло навзничь. Леший шагнул назад и растворился в снежном крошеве.

Все это произошло в одну минуту, не более – и всю эту минуту странный столбняк овладел дьячком и отцом Василием, которые, будто обернувшись раскрашенными деревянными статуями, пронаблюдали за убийством молча и неподвижно, будто лишенные неведомой силой власти над собственными телами, не в состоянии не только крикнуть, но даже моргнуть. Зато когда морок рассеялся…

Дьячок заголосил фальцетом: «Люди! Убивают! Убивают, православные!» Лесорубы, услыхавшие вопли, с топорами, поленьями, ружьями кинулись на зов. Отец Василий не кричал. Он стоял неподвижно и смотрел на труп расширившимися глазами.

Мертвый Кузьмич лежал на спине, судорожно схватив себя за грудь. Между его скрюченными пальцами должна была торчать стрела с совиным пером.

Но стрелы не было. Медвежья шуба была совершенно цела.

И там, где только что стоял леший, не было ни малейшего следа на девственно белой снежной пелене…

Егорка опоздал.

Когда он сообразил, что случилось, оставалось уже только присоединиться к толпе, собравшейся у дома старосты. Староста, Михей Шустов, однако, тоже оказался среди встревоженных и напуганных мужиков и баб – около его дома к плетню был привязан конь урядника, а во дворе стояли коляски земского врача и станового пристава. Михей, впрочем, хоть его и выставили из избы для следственных процедур, при которых, как известно, не могут присутствовать посторонние, был полностью в курсе дела и авторитетно пояснял растерянным односельчанам.

– Так что дьячок говорит, будто самолично видал, как в его неизвестный, который злоумышленник, стрелой стрелял. А батюшка молчит. Молчит и молчит. Доктор сказывал – нервный припадок приключился.

– Потрошат, чай, Кузьмича-то? – спросил Лука, и непонятно, чего в вопросе было больше: страха, жалости, отвращения или злорадного любопытства.

– Так что известно. Потрошат. И будут потрошить, потому – уголовное смертоубийство. Доктор должон знать, как оно там… которое… в нутре у него…

В толпе закрестились.

– Ах ты, сердешный… хоронить-то как его станут, на кладбище, аль как?

– Без покаяния, да еще и потрошеный, спаси и помилуй нас Царица Небесная…

– Вот же монашенка прохожая говорила – на родительскую субботу, мол, как солнышко закатывалось, знамение видели, рука с мечом…

– Господи, обереги – страсти какие…

Во двор вошел старший сын Михея, Иванка, в просторечии – Шустенок. Несмотря на ветер и снег, он был без шапки – волоса, осыпанные снегом, стояли торчком над бледной его физиономией.

– Батя, – сказал он Михею сипло. – Сопроводил, стало быть.

– А он – чего? – спросил Михей.

– Ну чего… Я грю, батюшка, чего было-то, а он помолчал-помолчал, да и бает… Ничего, бает, чадо, не было. Никаких бесей. Никого, бает, не слушай. Они, бает, сами не знают, чего болтают даром.

На Шустенка уставилось в недоумении множество глаз.

– То есть как – никого? А Авдей-то Борисыч? Он же, чай, своими глазами…

– А стрелой-то? Как же?!

Шустенок пожал плечами.

– Ну-к, православные, за что купил, за то и продаю. Батюшка Василий баял. Кузьмич, бает, сам от себя помер. А вечор, бает, исповедался. Чуял, бает.

Кто-то присвистнул.

– И соборовался?

– Да тише вы, кобели вы! Человек-то Богу душу отдал, а вам…

– Отец-то Василий, – снова заговорил Шустенок, – он чего еще баял… Никаких, мол, леших нет. Есть, мол, только Божий промысел, недоступный уму…

– Ах, ты, господи…

В сенях хлопнула дверь. На крыльцо вышли становой, доктор и Федор. Становой ухмылялся и крутил усы, худенький доктор тщательно расправлял башлык. Федор был зеленовато-бледен, его глаза ввалились, но лицо казалось собранным и жестким.