Любовь его ко мне вернется; она лишь на время отошла в сторонку, чтобы отдохнуть, перевести дух, развлечься новизной, но вскоре он опять найдет во мне еще не изведанную прелесть; я предстану перед ним, если можно так выразиться, в ином обличье; мое горе и новый строй мыслей изменят меня в его глазах, покажутся ему полными неизъяснимого очарования. Он увидит совсем другую Марианну.

Теперь я способна шутить; но тогда — не знаю, как я все это вынесла. Однако вернемся к прерванной повести; мне предстоит заново пережить эту ужасную минуту моей жизни.

Мы остановились на том, что я дочитала письмо Вальвиля до конца, с трудом подавляя душившие меня рыдания. Мадемуазель Вартон плакала, не поднимая глаз, и, казалось, о чем-то напряженно размышляла.

Я почти лишилась чувств и долго сидела неподвижно, запрокинув голову на спинку кресла. Наконец, собрав все силы, я выпрямилась и стала молча смотреть на это письмо. «Ах, Вальвиль,— воскликнула я,— значит, лучше было бы, если бы я умерла!» Потом, обратив взор на мадемуазель Вартон, я сказала:

— Не горюйте, мадемуазель: скоро вы сможете любить друг друга без помех: я долго не проживу. По крайней мере, это несчастье будет для меня последним.

При этих моих словах барышня вдруг вышла из задумчивости и сказала весьма уверенным тоном:

— Зачем вам умирать? Стоит ли убиваться из-за Вальвиля? Разве такой человек достоин ваших слез? Тот ли он, кого вам следовало бы любить? Таков ли он, каким вы его вообразили? Разве вы могли бы полюбить его, если бы лучше его знали? Разве вы привязались бы к нему? Разве вы пожелали бы завоевать его сердце? Да, правда, сначала вы сочли его достойным любви, так же как я; но вы ошиблись, я тоже. Полно, Марианна, это человек малодушный и даже не очень благородный; люди благородные так не поступают. Ваш Вальвиль достоин презрения. Подумать только: человек вас любит, готовится вступить с вами в брак; но вот вы заболеваете, ему говорят, что жизнь ваша в опасности,— и что же? Он забывает вас! И более того: считает возможным выбрать именно эту минуту, чтобы объясниться в любви мне — мне, которую он видел лишь мельком, с которой не сказал и двух слов! Можно ли назвать любовью его чувство к вам? И как прикажете назвать его склонность ко мне? И с какой стати ему пришла фантазия влюбиться в меня, да еще при таких обстоятельствах? Увы, могу вам раскрыть эту загадку; просто он увидел меня, когда я едва не умирала. Это взволновало его слабую душу, которая не имеет собственной опоры и тянется за всем, что необычно. Если бы я не заболела, он не обратил бы на меня никакого внимания; мой обморок — вот и вся причина его неверности. И даже вы, такая прелестная, вы, созданная, чтобы кружить головы,— даже вы овладели на несколько месяцев его сердцем только потому, быть может, что были в опасности и упали перед его дверью, чуть ли не под копыта лошадей. Правда, вы говорили, он не мог отвести от вас глаз в церкви; но ведь это потому, что вы красивы. И может статься, он вовсе не полюбил бы вас, если бы не ваша беззащитность и это неудачное падение.

— Ах, не все ли равно? Он любил меня! — прервала я ее.— Он любил меня, а вы его отняли. Из всех людей на свете мне следовало бояться вас одной.

— Дайте мне закончить,— ответила она,— я еще не все сказала. Я призналась вам, что он мне нравится, но не подумайте, что ему это известно; он даже не подозревает о моей склонности. От вас одной он мог бы узнать о ней, но он того не стоит. И хотя вы сейчас, наверно, питаете ко мне вражду, я прошу вас, мадемуазель, хранить от него мою тайну, если не из дружбы ко мне, то хотя бы из великодушия. Вы очень добры, и вам не нужно любить людей, чтобы поступать с ними благородно, тем более когда у вас нет оснований считать себя обиженной. Прощайте, Марианна,— продолжала она, поднимаясь,— оставляю вам письмо Вальвиля, делайте с ним, что хотите; можете показать его госпоже де Миран или ее сыну, я не возражаю. То, что он осмелился мне написать, не бросает на меня тени; и если вам понадобится мое свидетельство, если вы захотите, чтобы мое появление смутило его, то знайте: я не стану его щадить, я презираю и его, и эту смешную любовь и охотно помогу вам отомстить. К тому же решение мое твердо: я более не увижу его, разве только если вы сами того пожелаете; я даже позабуду, что видела его; а если мы случайно встретимся, то я его не узнаю; избегать же его — слишком много чести. Думаю, в вас нет тщеславия и корысти, а раз так, если вы благоразумны и нежны душой, то вам не о чем жалеть. Сердце Вальвиля — не то, что вам нужно; он не может понять вас, он не тот, кому вы можете подарить свою нежность; считайте, что его и не было. Можно ли считать своим возлюбленным того, кто принадлежит всем? Вчера Вальвиль был весь ваш, сегодня он мой (если верить его словам), завтра еще чей-нибудь; значит, он никогда не будет верен никому. Оставьте же его кому угодно, он принадлежит первой встречной, а свое сердце, по моему примеру, храните для того единственного, кто взамен отдаст свое вам, и только вам.

Сказав это, она поцеловала меня; я по-прежнему сидела без движения. Я смотрела на нее — вот и все. В ответ на мой беспомощный взгляд она взяла мою руку в свои и пожала ее. Я не отнимала руки, у меня не было сил ни говорить, ни ответить ей на пожатие; я не знала, должна ли я ее любить или ненавидеть, считать ее соперницей или другом.

Но кажется, в глубине души я была ей благодарна за прямоту и дружеские чувства и за ее решимость больше не видеть Вальвиля. Уходя, она тяжело вздохнула.

— До свиданья,— сказала она,— надеюсь, завтра вы будете спокойней и ответите на мою дружбу.

Я не в силах была говорить и только молча провожала ее глазами, пока она не вышла.

Прошло добрых полчаса, а я все сидела одна, откинувшись на спинку кресла, в полном смятении чувств и мыслей и как бы остолбенев.

Наконец в комнату мою вошла та монахиня, о которой я уже упоминала раньше. Она меня любила, я платила ей тем же. Она сразу заметила, как я убита; я же, хоть и видела, что она вошла, не двинулась с места. Явись сюда вся община, я бы все равно не пошевельнулась.

Когда страдания безмерны, душа наша не в силах таить их. Мы уже не стыдимся посторонних и любопытных взглядов, мы совершенно не помним себя; именно это происходило со мною.

Монахиню удивило мое молчание и неподвижный взгляд; она в испуге поспешила ко мне.

— О, боже, дочь моя, что с вами? — спросила она.— Вам дурно?

— Нет,— ответила я и умолкла.

— Но что случилось? Вы бледны, подавлены и, кажется, плачете? Вы получили какое-нибудь печальное известие?

— Да,— проговорила я. И опять замолчала.

Она не знала, как понять эти односложные ответы и мое оцепенение.

Тут она заметила письмо, которое я держала в ослабевшей руке; на нем были следы слез.

— Вероятно, это и есть причина вашего горя, дорогое дитя? — спросила она, вынув письмо из моей руки.— Можно ли мне взглянуть, что здесь написано?

— Да! (Таков был мой ответ).

— От кого оно?

— От кого? Увы! — И больше я не могла сказать ни слова, слезы мешали мне говорить.

Она была растрогана; я видела, как она вытирала платком глаза; затем она прочла письмо и без труда поняла, от кого оно: она знала все мои дела. Ей было ясно, что письмо это заключает объяснение в любви и что особу, к которой оно обращено, просят ничего не говорить мне, так же как и госпоже де Миран. Прибавьте к этому ужасное состояние, в каком я находилась; все указывало на то, что письмо написал Вальвиль и что в эту минуту я узнала о его неверности.