Ваш Ульянов-p`ere [50] — не личность, а тип. (Остальные же — совершенно живые люди.) Если бы к голубому и розовому Вы добавили немного сепии (как на других портретах), он вышел бы у Вас не столь «иконописным».

Что до его сына… Нет, даже магия Вашего стиля не заставила меня полюбить его, и я не узнал ничего нового по сравнению с когда-то прочитанными каноническими биографиями, которые Вы имели несчастье добросовестно взять за образец (как жаль, что Вы не заглянули в алдановского «Ленина»). {14}

Воспоминания близких часто бывают невыносимо приторны, а бедной Крупской не хватало и юмора, и вкуса.{15} Иронический читатель, дойдя до пассажа, где Ленин не выстрелил в лисицу, потому что она была «красивой», может в ответ бросить: «Жаль, что Россия ему такой не показалась».

Эта преувеличенная сердечность, этот взгляд с прищуринкой, этот мальчишеский смех и все такое прочее, чему умиляются его биографы, кажется мне особенно безвкусным. Вот эту атмосферу общего веселья, когда тебе подносят полное ведро обожания с лежащей на дне дохлой крысой, я воспроизвел в своем «Приглашении на казнь» (надеюсь, Вы его еще прочтете). Вас так радушно «приглашают», все будет исполнено в лучшем виде, только НЕ ПОДНИМАЙТЕ ШУМА (говорит заплечных дел мастер своему «клиенту»). Мой друг немец, не пропускавший ни одной смертной казни, рассказывал мне о палаче в Регенсбурге, который с топором в руке совершенно по-отечески опекал осужденного.

Другой чудовищный парадокс ленинизма заключается в том, что эти материалисты считали возможным пожертвовать жизнью миллионов конкретных людей ради гипотетических миллионов, которые когда-нибудь будут счастливы.

Кто мне понравился, так это Ваш Маркс. Вы замечательно тонко разбираете письма, которые он послал Энгельсу в связи со смертью его дамы сердца; даже жалко этого бурбона, пытающегося сгладить свою «оплошность» и делающего еще хуже. Вы так увлекательно рассказываете, что я не мог Вас остановить, а тем более остановиться. Вас не рассердили мои критические замечания по отдельным страницам? Мне казалось, было бы несправедливо по отношению к столь серьезной книге, если бы я не обнаружил перед Вами, какой вихрь мыслей поднял пропеллер раскрученного Вами сюжета,

С сердечным приветом

В. Набоков.

Дорогой Уилсон,

мне нужен Ваш совет. Какой журнал или ревью может заинтересовать рассказ, который Вы найдете в этом конверте? Сделайте любезность, прочитайте — может быть, возникнут какие-то идеи? У меня была мысль показать его Клаусу Манну в «Decision», {16} но есть опасения, что он сочтет рассказ антинемецким — не просто антинацистским, хотя эта история могла произойти в какой угодно стране.

Мне понравился Ким{17} — в отличие от русского шпиона. Кстати, в одном из его стихотворений есть строка о тропических «похожих на эмблему, бабочках в полете», которой я порадовался как энтомолог. Вермонт, сердитый маленький господин на велосипеде, — очень хорошо.

С моей статьей о советской литературе 1940 года вышла заминка. Я написал обозрения последних выпусков «Красной нови» и «Нового мира» для «Decision» и предполагал сделать разбор поэзии и романа для «New Republic»; но то, что я успел прочесть, так меня подкосило, что я не могу себя заставить двинуться дальше… У меня уже написано про «характеры в советской драме»,{18} — довольно ли этого?

Мне бы очень хотелось увидеть Вас перед моей поездкой в Уэлсли Колледж на две недели с лекциями. Я уезжаю 15 марта.

Передайте от нас с женой привет миссис Уилсон.

Крепко жму Вашу руку; кажется, скоро разучусь писать по-русски, так много пишу на своем «пиджин»'е. {19}

Преданный Вам

В. Набоков.

Дорогой Уилсон,

Вы — истинный чародей. Я чудесно пообедал с Уиксом,{20} он принял мой рассказ, а заодно и меня с трогательной теплотой. Я уже прочел гранки и получил предложение написать им еще несколько маленьких шедевров.

Рассчитывал лицезреть Вас под раскидистыми дубами Новой Англии. Где Вы? Здешняя атмосфера временами напоминает мой дорогой старый колледж в Англии (Уикс, кстати, тоже учился в Тринити), где я был столь несчастлив — в перерывах между светлыми промежутками.

Мои лекции пользуются обнадеживающим успехом. Я между делом разделался с Максимом Горьким, мистером Хемингуэем и еще некоторыми, изувечив их трупы до неузнаваемости. Здешние профессора очаровательны. В своих лирических мемуарах мой предшественник, князь Сергей Волконский,{21} преподававший здесь в 1894 году, вспоминает о «переливающемся девичьем смехе» и пр.

29-го отправляюсь в театр к Чехову{22} в Риджфилд, Коннектикут, и в Нью-Йорк вернусь 4-го.