Ворон - Воронель
вернуться

Воронель Нина Абрамовна
Шрифт:

Февраль

Ненавижу я сумерки ранние, Когда стынет февральская глушь, И края тротуаров изранены О края леденеющих луж. Когда первым вступлением к вечеру Тень и свет переходят на «ты», Когда день, до краев обесцвеченный, Отдается на суд темноты, Когда нету ни веры, ни верности, И слова тяжелее камней, Когда первым вступлением к вечности Одиночество входит ко мне. 1965

Попытка отчаяния

Рыдают репродукторы и радостно орут, Прядут свою продукцию до одури, до одури, Закон вселенской подлости неотвратим и крут, И яростен, как подписи на прокурорском ордере. Закон со мною справится, на то он и закон: Ведь я его избранница до одури, до одури, Ведь я в моей ненужности, как в замке под замком, В моей неразрешимости, как в рубежах на Одере, Как в рубище, как в рубрике давно забытых дел, Которым необдуманно меня на откуп отдали… И нет нигде свободы, и покоя нет нигде, И лают репродукторы до одури, до одури! 1967

Дан приказ…

Втиснут век в свой цвет и запах, Как в длину и ширину… «Дан приказ: ему на запад, Ей — в другую сторону». Дан приказ, а им навек бы Лоб ко лбу, щека к щеке, Только кровь приметой века Заскорузла на штыке. Против ляхов и казаков Надо ехать на войну, Но зачем — ему на запад, Ей — в другую сторону? Ей бы вскинуться рыдая: — Не отдам! Не пожила! «Ты мне что-нибудь, родная, На прощанье пожелай!» Ей бы выть собакой верной, Ей бы плыть за ним баржой… «Если смерти — то мгновенной, Если раны — небольшой!» Что же ей осталось, бедной, Просто для себя самой? «Чтоб со скорою победой Воротился ты домой!» Ну, а если без победы, — Так не примет? Не простит? Лягут времени приметы Камнем на его пути. Умолкает голос крови Там, где правит крови цвет: Крови кроме, смерти кроме Ничего для сердца нет! 1967
* * *
Мы легко принимаем на веру То, что лучше проверить самим… Но не стоит гордиться не в меру Сорок первым и тридцать седьмым. И не стоит наш трепет убогий Объяснять беспощадной судьбой Или тем, что легли на дороге Сорок первый и тридцать седьмой. Или тем, что на харче казенном Мы всю жизнь провели под судом, И что нас заклеймили позором В сорок первом и тридцать седьмом. И не стоит, трезвоня в набаты, Из предателей делать святых, — Потому что мы все виноваты В сорок первых и в тридцать седьмых. 1967

Поэты военных лет…

Поэты тех, военных, лет Навек отравлены войной: Они похожи на калек, Контуженных взрывной волной, Они похожи на собак, Заученно берущих след, И не похожи на себя, А лишь на отсвет этих лет. Им не положено лица, У них на всех судьба одна: На их читателя с листа Все тридцать лет глядит война. Там рвутся мины между строк И в щепу рушат блиндажи, Там вера на короткий срок И правота без тени лжи. Там не услышать тишины, Которой мирный мир богат, — Они навек оглушены Тяжелым ревом канонад. Их искалечила война, И нету в этом их вины, Что вписаны их имена В печальный список жертв войны! 1968
* * *
Суд современников не значит ни черта И суд потомков ни черта не значит, Но где-то составляются счета На уровне поставленной задачи, И временем подведена черта, Где можно получить со славы сдачу. Ты подойдешь к окошечку кассира, Распишешься в гроссбухе голубом, И встанешь где-то возле Льва Кассиля Веночек расправляя надо лбом. Ты сохранишь спокойствие наружно, И станешь в строй, гордыню истребя, Хоть со стесненным сердцем обнаружишь Толпу счастливцев впереди себя. Но вдруг в испуге задрожишь коленкой, Когда толпа расступится вокруг И за ноги протащат Евтушенко, И бросят в прорву через черный люк! 1967

Смятение в Донецке

Глупая Эльза в день своей свадьбы спустилась в погреб за пивом и увидела там топор на стене. Она горько заплакала при мысли, что топор может когда-нибудь упасть и убить ее будущего сына.

Я — глупая Эльза, и страх мой предметен, Как старый портрет в лакированной раме, И все топоры у меня на примете Под инвентарными номерами. А мутное солнце в пыли над Донецком Ничуть не стремится склониться к закату: Прикрыть бы — да нечем, сбежать бы — да не с кем, И рай не устроен нигде по заказу. Взвывают сирены, звонят телефоны, И воздух больничный карболкой пропитан, И в грязное небо торчат терриконы, Подобно египетским пирамидам. Я — глупая Эльза, и страх мой невидан, Он двадцать раз на день меняет личины, Вставляя все буквы от всех алфавитов В подынтегральные величины. Мой день, расчлененный на чет и на нечет, Часами торчит у прокопченных зданий, (надо бы: прокопчённых) Мой день промелькнет — и похвастаться нечем, И ночь не сулит никаких оправданий. Мой день, всем богам отслуживши обедни, Предложит десяток решений негодных, А вечер придумает новые бредни, Чтоб разом забыть о реальных невзгодах. Я — глупая Эльза, мой страх — это крепость, Под сенью его даже разум не страшен: Там верная глупость, простая, как репа, И денно, и нощно не дремлет на страже. 1966–1967

Август

Меня весь август лихорадило, Весь август в крайности бросало, А рядом ликовало радио И лихо войнами бряцало. А в мире спорили ученые, А в мире землю брали с бою, А в мире белые и черные Все помешались на футболе. Проникновенный голос диктора Кончал и начинал сначала, (может быть: Смолкал) А я не слышала, не видела И ничего не замечала. Я, подгоняемая страхами, Неслась, как лошадь призовая, И вещи от меня шарахались, Меня во мне не признавая. Мой стол под пальцами корежило, Мое перо из рук валилось, И зеркала кривыми рожами Выказывали мне немилость. И было мне плевать решительно На дыры в мировом цементе, И был мой август разрушительней Землетрясения в Ташкенте. 1967–1968