А как приятно пахнумло едой из растворенного окна!

И Джейк почувствовал, что хочет есть. Голод?! Да!! Голод такой, что перед глазами всё поплыло. Такой, будто он не ел уже лет десять – не меньше! Такого острого голода он не испытывал ещё ни разу в жизни. По крайней мере, в той её части, которую он помнил и за которую ручался.

Он будто лишь сейчас очнулся, как после долгого сна, совершенно не оставившего никаких воспоминаний. Проснулся и с удивлением и радостью отмечает, как с каждой секундой оживает его тело, ка оно доказывает всеми этими естественными потребностями своё желание жить.

Как хорошо чувствовать свою молодость, радость оттого, что ещё предстоит сделать и сколько ещё узнать. Эта знакомая любому молодому телу радость!

Он расправил плечи, поднял голову, вдохнул воздух всей грудью, потянулся – и закашлялся. Боль вернулась! Боль, перехватившая дыхание, стиснувшая горло так, что из груди вырвался лишь сдавленный хрип.

Джейк замер, выжидая, пока уймётся боль, а потом снова принял привычное положение: сгорбленная спина, поникшая голова, и руки, обхватившие колени. И даже прежняя сонливость вернулась, опять потянуло в сон, даже не в сон, а так, – в какую-то ленивую приятную дрёму, когда хорошо греться на солнышке, ни о чём не думать, и только ловить горячие солнечные лучи.

Но ни о чём не думать он уже не мог. Боль оживила какие-то воспоминания, довольно смутные, но, глядя на улицу, на домики вокруг, Джейк отметил скорее ещё механически:

– Это было здесь тогда… Да, здесь! Возле того дома, слева, стоял вездеход. Вон, под тем деревом в тени сидели солдаты, у того крыльца с белыми перильцами согнали перед обыском всех гриффитов.

А нас было двое… Алмаар ещё!.. Как его, кстати?.. Янис? Да, Янис Алмаар. Это имя не забыть… И мы попались с ним к сионийцам! Глупо, конечно, попались… – Джейк вспоминал этот день с самого утра, мелочь за мелочью, каждый эпизод, каждую картинку, – А что мы делали с ним в этом посёлке? Среди гриффитов? И сионийцы?! Что им было нужно от нас? Интересно! А Янис?! Где он теперь? Уж он-то должен всё помнить… Ах, да! – и он не удержался от стона, глухого отчаянного возгласа, – Ты дорого заплатил за нашу беспечность, за все наши ошибки… «Триаксид»! Да, «Триаксид»… Такого и заклятому врагу не пожелаешь.

Вот чёрт! А сам-то я что? Что я здесь делаю?! Они не могли меня так просто отпустить…

Дёрнулся встать, узнать, в чём тут дело, спросить тех, кто знает, тех же гриффитов хотя бы. И сел. Сам вспомнил. Глухие хлопки выстрелов, как сквозь вату. Боль в груди и справа, под рёбрами. Боль, дикая и резкая, как вспышка. И чей-то хладнокровный приказ, эхом отозвавшийся сейчас:

– РАССТРЕЛЯТЬ!!!

Но почему??!! За что?!! За что же?!! Боже, за что?!

Он силился вспомнить ещё что-то, но не мог, как ни старался, только устал.

Он и за обедом думал об этом, может, поэтому никто и не заметил, что это уже совсем другой человек, не тот, к которому все привыкли, не тот, которого гриффиты между собой называли «Кимйрил», что значило в переводе «чужой, пришелец».

Он смотрел в тарелку, за всё время, пока ели, глаз не поднял: сначала думал над тем, что успел вспомнить, потом не решался задать вопрос. Всего один вопрос из тех, что крутились на языке, сидели в голове раскалёнными иглами и требовали ответа. Хотел спросить, но не решался и чувствовал себя стеснённо, скованно и почему-то всё больше боялся, что А-лата может услышать его мысли, почувствовать его неуверенность и поймёт тогда, как он слаб и глуп сейчас, не знающий ничего и ничего не понимающий.

Обедали они в полном молчании, как всегда, и девушка та, дочь А-латы, опять ушла. Она приходила часто, к матери, то поговорить, то принести или унести что-нибудь, и всегда уходила быстро, не задерживалась, точно избегала лишних встреч с чужаком. А Джейк вспоминал её лицо, вспоминал всех тех гриффитов в день обыска. Ведь её же не было среди них! Это он помнил точно. Зрительная память, а особенно память на лица, у него всегда была отличной. И не мог бы он тогда её не заметить среди кучки почти одних стариков и старух.

Только после обеда, когда дочь А-латы унесла грязную посуду, а Джейк проводил девушку взглядом до самого порога, А-лата произнесла с улыбкой:

– Выздоравливаешь! Сам, без моей помощи. А я уже для тебя крестоцвет приготовила. Выводить тебя из твоего сна… А ты сам! Молодец!

Джейк круто повернулся к ней всем телом, глянул, нахмурив брови, так, будто не мог ни слова понять на этой странной разновидности гриффитского. Но он понял и смутился. Да, он и вправду пялился на девушку, как последний дурак.

– ещё вчера ты её совсем не замечал! – и А-лата рассмеялась. – Она красивая, правда? – продолжила с гордостью в голосе и во взгляде, – Даже для нас, для гриффитов, – при этом слове А-лата иронично усмехнулась, и Джейк понял, о чём она подумала: гриффиты не любили, когда их так называли, они к тому же с трудом выговаривали это слово, сочетание двух согласных «ф» им не давалось. Они чаще называли себя своим привычным им именем: «ларимны» – «дети леса».

Джейк вспоминал все эти подробности, связанные с жизнью гриффитов, удивлялся тому, откуда он всё это может знать, а А-лата между тем продолжала: