Я покачал головой:

— Белые дома есть и в Калифорнии.

— Честно говоря, это может означать все, что угодно. Нострадамус использовал выражение «Мэзон Бланш».

Я остановил машину. Мы находились возле киностудии «Уорнер бразерс». Дом родной для Лорре. И для Эррола Флинна. Предутренний свет уже превратил водонапорную башню в боевую машину марсиан.

Я рассмеялся.

Вот так это и бывает. Когда ты видишь, а больше — никто. Именно такие минуты и делают детектива.

— Это здесь, — сказал я.

— Откуда вы знаете?

— «Варьете». Отраслевое издание. Моя работа большей частью связана со студиями. Я в курсе дел в кинопроизводстве. В данный момент Питер Лорре снимается в фильме на «Уорнерз». С Хэмфри Богартом и Ингрид Бергман.

Женевьева была изрядно озадачена. Лицо ее снова сделалось лицом инженю.

Я не понимаю…

— Женевьева, фильм называется «Касабланка». Каса бланка. Мэзон бланш. Белый дом.

Она уставилась на студию, на павильоны звукозаписи.

— Не Белый дом в Вашингтоне и не город в Северной Африке. Здесь, «Касабланка», Голливуд.

Я въехал на территорию студии.

Там были лишь ночные сторожа да немногочисленные рано прибывшие или слишком задержавшиеся техники. Я спросил охранника в форме, не видел ли он Флинна. Тот не хотел отвечать.

— Я так понимаю, что у него запой, — сказал я.

Наконец охранник кивнул в сторону павильона.

— Должно быть, он сейчас отсыпается, — сказал охранник. — Он славный парень, и мы не против покрывать его. Все эти россказни, что вы о нем слышали, ничего не значат.

Я поблагодарил его.

Я не смог сдержать легкого ликования, сообщая Женевьеве, что был прав.

Мы поспешно прошли к павильону и обнаружили незапертую дверь.

Мы, как Алиса, оказались в Стране Чудес. Половина павильона была превращена в ночной клуб, с потолочными вентиляторами, видавшим виды фортепьяно, двадцатью пятью ярдами стойки, задней комнатой, набитой оборудованием для азартных игр и рядами бутылок с холодным чаем. Повсюду были раскиданы стаканы, и пистолеты, и шляпы, в точности на тех местах, где они должны быть к началу съемки. Черные камеры, будто огромные голенастые насекомые, замерли там, где клубные ковры сменял голый бетон. С потолочных балок свисали погашенные прожектора.

Посреди съемочной площадки развалились рядом с бутылкой два человека.

Флинн был настолько пьян и перепуган, что хлебал холодный чай, как лучший бурбон. Бэрримор был мертв, но он двигался. Рубин, сверкающий в груди мертвеца, освещал в остальном темный павильон.

Флинн поднял стакан, обращаясь к своему кумиру.

— Для чего все это, Джек? — спросил он. — Все эти неприятности, этот ночной кошмар, эти фантазии, этот ужас? Неужели все это ради развлечения, ради забавы? Ради того, чтобы тебя взял и выкинул прочь какой-нибудь пренебрежительно фыркающий сопляк, потерявший к тебе интерес?

Он стукнул стаканом об пол.

— Я не хочу так. Я хочу Гамлета, и Шерлока Холмса, и Дон Жуана, и Робин Гуда, и Кастера. Хочу, чтобы мы были героями, спасали то, что достойно спасения, почитали женскую добродетель и были воплощением мужества. Мы не должны быть просто жалкими проститутками, Джек.

Бэрримор кивал.

В нем не было жизни. Во всяком случае, его собственной. Это был оживший Камень Семи Звезд. Женевьева схватила мою руку и сжала ее, будто в тисках.

— За великих проклятых! — поднял тост Флинн, отбрасывая свой стакан прочь.

Чертовски похоже на сценарий.

Накрахмаленная сорочка Бэрримора была расстегнута, из-под нее выпячивалась грудь. Внутри его просвечивающего тела пылали раскаленные угли, озаряя черные полосы ребер.

— Если Флинн заберет камень, его ждет судьба Джона Бэрримора, — сказала Женевьева. — Личный триумф и деградация. Но только личный. Он будет защищен от мира. Точнее, мир будет защищен от него.

— Но это убьет его, — предположил я.

Женевьева кивнула.

— Все умирают, — сказала она.

— Кроме вас.

Тоненьким голоском перепуганной в стародавние времена маленькой девочки она повторила:

— Кроме меня.

Через стеклянную крышу павильона просеивался солнечный свет. Интересно, подумалось мне, не рассыплется ли Женевьева Дьедонне на рассвете, как набитый солью зомби у меня в офисе?

Раздался выстрел.

Женевьева ойкнула. Она смотрела на алое пятно на своей серебряной груди. Кровавое пятно расползалось, и ее глаза расширились от удивления.