— Гнат Тарасович! — обрадовался Кудрявцев, соскочил с повозки, долго тряс руку леснику. — До заставы правлю, думаю податься к капитану Ильину.

— Ой, лышенько, та кругом нимакив до биса, як ты досе на них не наскочив, — быстро заговорил Гнат Тарасович, еще не старый человек, густо заросший черным волосом и внешностью своей напоминавший, что живет он постоянно в лесу.

С пограничниками у лесника давняя и верная дружба: они и лес берегут, и живность, какая в нем водится.

— На заставе наших нема, — с горечью сказал лесник, теребя широкую бороду. — Зараз видтиля прибег парубок. Полегли прикордонники в бою с ворогом. Тильки немногие уйшли. Завертай, хлопче, до мене.

У Кудрявцева словно оборвалось что в груди. Такая ясная и, казалось ему, спасительная цель рухнула.

На хуторке у лесника он пробыл недолго. Первым делом Гнат Тарасович позвал его за стол.

— Не откажусь, — поблагодарил боец. — Сегодня понедельник, а я в последний раз ел в субботу.

В полдень он засобирался, проверил и зарядил последней обоймой винтовку. На тревожный взгляд хозяина отозвался:

— Пойду гляну, что творится в комендатуре.

— Не дело ты задумал, сынок. Там цих нимцив, як муравьев в муравейнике.

— Я только гляну, — упрямо повторил Кудрявцев, вскинул винтовку на ремень, неторопливо шагнул в лесную сень, будто в пограничный наряд отправился.

Оглянулся, лесничий крестил его вслед.

— Лошадок поберегите, Гнат Тарасович, — махнул рукой на прощание.

Взобравшись на то же дерево, с которого наблюдал еще вчера, увидел, что лесник говорил правду. Двор комендатуры был оживлен. Подъезжали автомашины, с них выгружали мебель и заносили в особняк. Казарму, в которой до вчерашнего дня жил Кудрявцев, заново побелили, в окнах заменили стекла, разбитые в перестрелке. Из-за особняка показались и двинулись через двор несколько немцев. Когда они вышли за ворота и остановились на лужайке под деревом, Кудрявцев разглядел устроенную там виселицу. С толстого сука свешивалась петля, под ней стояла табуретка. В окружении врагов увидел старшего лейтенанта, начальника штаба комендатуры, без фуражки, в располосованной гимнастерке. Его держали за руки двое солдат. Немецкий офицер в высокой фуражке, в серебряных, отсвечивающих на солнце погонах кричал на старшего лейтенанта, затем стал бить его наотмашь. Наконец, офицера потащили к виселице. Он оттолкнул солдат, с трудом шагнул к дереву, приволакивая ногу.

«Они его… вешают?» — забилось в голове Кудрявцева, он вспомнил, как погибла вчера жена начальника штаба и как хоронил ее.

Он положил винтовку на сук и начал тщательно выцеливать немецкого офицера. Сосредоточившись, посадил на мушку его голову и плавно нажал на спусковой крючок. Немец взмахнул руками и, словно деревянный, плашмя опрокинулся на спину. Начальник штаба рванулся в сторону от виселицы, но, видно, ноги служили ему плохо, он не успел доковылять до кустов, как солдат хлестнул по нему из автомата. Старший лейтенант упал. Кудрявцев передернул затвор, пальнул в кучу немцев, потом еще и еще… Расстрелял обойму, обдирая в кровь ладони о жесткую кору, соскользнул с дерева и побежал через рощу.

Сзади раздались резкие, отрывистые команды, загремели автоматные очереди. Кудрявцев не заметил, как выскочил на опушку, успел подумать, что в этом его ошибка, хотя в этом же, наверное, могло быть и его спасение, проскочи он прогалину и скройся в глухом лесу.

Пуля достала его в ногу, другая вонзилась в бок. Тело сразу стало непослушным, и он упал лицом в траву. Слышал, как к нему подошли, перевернули на спину. Почувствовал, кто-то навис над ним. «Выстрелят в голову, как в Серегу Шустова…» — пронеслась последняя мысль. Но пуля вошла ему в грудь. Он почти не слышал выстрела и почти не ощутил новой боли.

Глухая ночная тьма висела над землей, когда поезд вкатился в неосвещенный город. Колеса заговорили на стрелках, вагон закачало. Надя глядела по сторонам, и ей становилось жутковато от вида слепых, темных провалов окон в казавшихся нежилыми громадах зданий. Лишь изредка мелькал одинокий несмелый огонек и сразу гас, как придушенный. Однако, приглядевшись, Надя поняла, что темнота была обманчивой. На улицах ощущалось движение, у переезда скопилась длинная вереница грузовиков.

Лязгнув буферами, поезд остановился, возле вагонов появились люди. Внезапно в глаза ей ударил сноп света.

— Погаси фонарь, дура! — грубо прикрикнул кто-то.

— Зря глотку-то не дери. Тут пассажиры, — ответил глуховатый мужской голос, и Надя разглядела невысокого железнодорожника с фонарем.

— Вот те на, откуда они взялись? — на площадку поднялся и грузно затоптался человек с винтовкой. — Свети, я плащом прикрою. Гражданочка, а ну, предъявите документ. Кто такая, почему на спецпоезде оказалась?

Огорошенная таким оборотом дела, Надя не нашлась, что ответить. Двумя словами не объяснишь, не пересказывать же, как она садилась на поезд, что перед этим пришлось увидеть и пережить.

— Какие тебе документы, служивый? Разуй глаза, тут дите малое да женщина эта… в тягостях, — вступился железнодорожник. — Должно быть, сам проморгал, когда они садились, а теперь строгости разводишь, личности выясняешь.

— Ладно, отец, не ворчи. Я и без подсказки вижу — беженки, — в смущении пробормотал охранник, закидывая винтовку на ремень. — Я вчерась нагляделся… всю жизнь буду помнить этакие страсти. Не дай Бог под немцем очутиться.