Самое трудное, самое невыносимое (делаю глубокий вздох) — это то, что все оплаченное таким трудом (самым тяжелым), а именно работа с психоаналитической спецификой, с легкостью отдается философу — бесплатно, даром, как в игре, ни за что. Самое трудное здесь то, что эта трудность не является трудностью для других, рискуя таким образом потерять всю свою ценность: в общем, это фальшивая монета, выпущенная этим, недостойным психоанализа, предком. Как будто это ему ничего не стоило.

Что же касается ценности «избежания», она уже появлялась немного раньше, на этот раз потребовалось «избежать» философию в общем смысле. Надо избегать самого близкого, хотя бы только из-за его близости. Нужно держать его подальше, предупреждать его. Нужно отвернуться от него, отвлечься, предупредить. Надо ли в действительности из-за этого предупреждения избегать его? Этого даже и не требуется: самое близкое избегается в самом неизбежном. Структура близости удаляет его и предписывает то, что da является fort даже до того, как отрицательное суждение противопоставит этому специфику своей печати. Избежание философии, которая заведомо представляется в качестве того, что уводит с пути истинного, и послужит нам ключом к пониманию По ту сторону…

Хотя я это очень часто приводил в своих работах [30] , этот отрывок не является единственным в своем роде, ни даже первым в невероятной генеалогии психоанализа. Существует приложение к Traumdeutung: Ранк не довольствуется тем, что усматривает в Ницше «прямого предвестника психоанализа» во всем том, что касается отношений между сном и бодрствованием. Он признает за ним другую заслугу: побуждение к ответственности даже за то, за что мы не считаем себя в ответе. Можно оказаться виновным в том, в чем мы себя считаем в сущности невиновными, должником того, чей долг мы всегда считаем заранее оплаченным [31] . Ницше осмелился связать ответственность, долг и виновность с бессознательным. Он сделал это, например, в Авроре. Все, что больше не может быть взято на себя сознательно, становится отныне неплатежеспособным: долг другого возвращается, во сне или как-нибудь еще, чтобы не давать вам покоя или чтобы аннулировать себя в отрицании. Вы очень хотите отвечать за все, восклицает Ницше, кроме ваших снов, при этом недалеко до упоминания Эдипа, поскольку, прежде всего, ему было предназначено это обращение.

Однако это тот самый Ницше, о котором в Selbstdarstellung говорится, что его удалось «избежать». Точно так же, как и несколькими строками выше, философию в общем смысле. Это предполагает, что Ницше стал еще и философом. Однако осмеливался ли он думать, что философия как таковая, возможно, никогда не занималась ничем, кроме отрицания? Но думаем ли мы или не думаем о том, какой смысл мы вкладываем в форму отрицания? И что значит думать?

Избежание философии активно, как никогда, а также более обдуманно, осмотрительно в «спекуляции». Спекуляция: то, что Фрейд называет этим словом, вбирает в себя все трудности, которые на мой взгляд, не могут не вызвать интерес. В чем же философия не имеет отношения к аналитической «спекуляции»? И почему же она побуждает прибегать к форме атезиса, например, в По ту сторону»? Кто будет спекулировать? На чем? На ком? Что же будет здесь задействовано? Что окажется пригодным для задействования в подобной спекуляции?

Предавался ли Фрейд спекуляции или угодил в ее ловушку? Хотел ли он этого? Хотел ли он захотеть этого? И почему же его отношение всегда было двойственным, очевидно разделенным в этом плане. В Selbstdarstellung, высказываясь о своих последних так называемых «спекулятивных» работах периода По ту сторону…(до и после 1920 года), Фрейд отрицает то, что он предался спекуляции:

«Попытка [метапсихологии] останется усеченной фигурой, я приостановил эту попытку после того, как написал несколько работ: Влечения и предназначения влечений, Вытеснение, Бессознательное, Траур и меланхолия, и я был прав, действуя таким образом, поскольку час такой теоретической швартовки еще не пробил. В моих последних спекулятивных работах я предпринял попытку разделить наш психический аппарат на основе оценки патологических явлений, и я разделил его на «Я», «Оно» и «Сверх-Я» (Das Ich und das Es,1922). «Сверх-Я» является наследником Эдипова комплекса и представителем этических требований человека. Мне не хотелось бы, чтобы у вас сложилось впечатление, что в последний период работы я повернулся спиной к пассивному наблюдению и что я полностью предался спекуляции. Я, скорее, остался в близком контакте с аналитическим материалом и никогда не переставал работать над специальными, клиническими или техническими темами. И там, где я отдалялся от наблюдения, я тщательно избегал приближения к собственно философии. Организационная неспособность мне намного облегчила такой самоотвод Я всегда был доступен для идей Фехнера, и я тоже в некоторых ключевых пунктах опирался на идеи этого мыслителя. Во многом созвучность психоанализа с философией Шопенгауэра — он не только защищал первичность эмоциональности и решающее значение сексуальности, но он даже разгадал механизм вытеснения — не позволяет довести его доктрину до моего сознания. В своей жизни я слишком поздно прочел Шопенгауэра. Другой философ, Ницше…». (Я подчеркиваю.)

Три замечания по отрывку.

1. Теория психоанализа как таковая Шопенгауэру, а тем более Ницше, не обязана ничем. Она унаследовала у него не более чем видимость концепций, попросту говоря, фальшивые ценности, ассигнации, пущенные в оборот без соответствующего содержания. Слова и «понятия» Шопенгауэра и Ницше имеют разительную схожесть с оборотами, употребляемыми в психоанализе. Но в них не хватает наполнения содержания, свойственного психоанализу, который является единственным гарантом их значения, употребления и хождения. Только не надо принимать в наследство подобные ассигнации, пусть это будет целый печатный станок для их выпуска более или менее поддельным образом при полной неконтролируемой легкости подобных действий. И по причине сходства, по причине слишком естественного обвинения в получении наследства необходимо любой ценой избегать этой преемственности. Нужно порвать с ней сразу же при малейшем появлении угрозы такого отождествления. Не стоит брать на себя долг, не только потому, что это долг другого, но и так как другой влез в непростительные и нерасплатные долги, пуская в обращение несостоятельные концепции. Это напоминает другую историю коллективной ответственности: анализируя ее или нет, Фрейд подчиняется императиву, который велит ему разомкнуть цепь и отказаться от наследства. И, таким образом, основать другую генеалогию. Я утверждаю, что то, что он пишет по поводу спекуляции (философского и нефилософского характера), имеет сколько-нибудь отношение к этой немыслимой сцене наследства. Лишь сколько-нибудь, а точнее говоря, нисколько. То, что он пишет, иначе говоря, лишь факт того, что он вынужден это написать.

Само собой разумеется, что логическая рационализация этой сцены предполагает наивную уверенность по поводу концепции фальшивых монет, как в отношении между словом и его концептуальным значением.

Не более чем Ницше, следовательно, не более чем философии в целом, от которой Фрейд открещивается, избегая ее, он подразумевает, что ничего не должен Шопенгауэру. Признание долга аннулируется или, если хотите, отрицается, с подтверждением этого в середине По ту сторону…Это происходит в тот момент, когда выдвигаются некоторые дискриминирующие предложения (я не говорю, тезисы), в тот момент, когда им поручается выработка решения по крайней мере для какого-либо одного этапа. Речь идет о том, чтобы признать дуализм инстинктивной стороны жизни. Фрейд приводит теорию Геринга, две группы «разнонаправленных процессов» (entgegensetzter Richtung), будто бы непрерывно протекающих в живой субстанции: процесс ассимиляции (assimilatorisch)и процесс диссимиляции или дезассимиляции (dissimilatorisch); первый — конструктивный (aufbauend), второй — де-структивный (abbauend).Abbauen — это слово, которое некоторые французские сторонники Хайдеггера не так давно перевели как «де-конструировать», как если бы все во всем существовало всегда и открывалось нашему взору. Действительно, этот перевод можно бы просто рассматривать как неправомерный, особенно с тех пор, как это заметили (относительно недавно). Если бы к нему не прибегали впоследствии, чтобы в точности ассимилировать и воссоздавать заново то, что ассимилируется с трудом. А также следует признать, что в этой области конкуренция становится тем более жесткой, что всегда имеется возможность путем подмены одного значения слова другим сослаться на первенство какого-либо понятия, которым стремятся обременить, как долгами, и даже пометить всех и вся. Руку кладут на клеймо и распечатывают повсюду. Таким образом, становится понятно, откуда, как бы ни с того ни с сего, слово «де-конструирование» попадает в текст Маркса. До сих пор слово «aufgelöst» было точно переведено словом «решенный» или «расформированный». Недавний перевод Немецкой идеологии дает вариант «могут быть деконструированы» немецкому «aufgelöst werden können» не мудрствуя лукаво и не вдаваясь в объяснения. Я бы не задерживался так долго на теоретическом простодушии или же тактической хитрости такой операции, если бы она не пыталась ввести в заблуждение читателя. Ибо по получении разнородной смеси и права на ее использование дается понять, что «деконструирование» призвано ограничиваться «интеллектуальной критикой» надстройки. И все делается так, как будто Марксом это уже было сказано. Вот новый перевод, который явит собою веху во франко-германских анналах, будем надеяться: «…она [эта новая материалистическая концепция истории] не объясняет практику на основе идеи, она объясняет формирование идей на основе материальной практики и вследствие этого достигает того результата, что не интеллектуальной критикой, не побуждением к «осознанию себя» или преобразованием в «привидения», «фантомы», «наваждения» и так далее; могут быть деконструированы (aufgelöst werden können)все формы и продукты сознания, но только практическим подрывом [последние слова (praktischen Umsturz), замененные классическим переводом «практическое ниспровержение», экономят на щекотливой проблеме ниспровержения, заигрывая с «подрывом», который больше подходит в данном случае; и, слишком хитрая, а потому очевидная, уловка состоит в том, чтобы навести на мысль, будто «деконструирование» принадлежит чисто «теоретической» сущности, при помощи которой экономят на другом — на материале для чтения] реальных социальных отношений, откуда и появился этот идеалистический вздор». И в примечании, не моргнув и глазом, делают ссылку на Социальные Издания, даже не снабдив пометкой, как это предписано Академией: «Перев. слегка изм.».

Наверняка, попутно можно заметить, и это основное, на мой взгляд, назначение данной цитаты с виду чисто филологического свойства, то, как невысоко ставит Маркс «фантомов» и «привидений». А это наша проблема.

Если бы сейчас в По ту сторону…перевели слово abbauen как «деконструировать», то, может быть, и разглядели бы место необходимого сочленения между тем, что вводится туда в виде атетического стиля, и тем, что меня до сих пор интересовало под названием «деконструирование».

Воздав должное усердию, достойному лучшего применения, я возвращаюсь к двум «разнонаправленным» процессам. Фрейд видит отношение противопоставления (Entgegensetzung)по крайней мере в доктрине Геринга между созидательным процессом ассимиляции и разрушительным процессом диссимиляции. Вот что установило бы границы перевода, если бы мы согласились считать, что деконструирование не ограничивается собственно противопоставлением, но и действует иначе (да и не действует вовсе, если под действием подразумевается противопоставление). Я оставляю этот вопрос для дозревания, он будет ждать нас в другом месте.