Уже можно буквально проследить за избежанием (Vermeidung): конечно, это — мучительное напряжение, которого Фрейд, по-видимому, избежал в тот момент, когда формулировал его закон, он «избежал» его, покончив с подобным «философским» влиянием. Это его слова. Но каким же должно было быть это генеалогическое неудовольствие?

«В психоаналитической теории мы допускаем…». Напоминание уходит от альтернативы. Это еще не подтверждение, ни тем более усомнение в обоснованности. Но это никогда не станет — такова здесь моя гипотеза — ни подтверждением, ни опровержением. Однако давайте пока примем к сведению следующее: Фрейд преподносит это состояние теории как возможность перейти к несколько преувеличенному утверждению, что может оказаться опрометчивым: «мы допускаем unbedenklich», не моргнув и глазом, как будто это само собой разумеется, непреложность принципа удовольствия. Слишком самоуверенное утверждение, слишком авторитарное, если не сказать авторизованное, в том, что касается преобладания этого принципа удовольствия и убежденности («мы считаем») в основательности такого принципа. Когда Фрейд говорит: «регулируется принципом удовольствия, то есть…», он добавляет: «мы считаем»: эта убежденность может быть результатом доверчивости, и одно это предположение сразу же лишает ее точки опоры. Однако что действительно не находит опоры, так это не столько шаткое положение самого регулирующего закона, этого соотношения или этого отношения к соотношению количественных проявлений, сколько, как мы сможем убедиться, качественная сущность удовольствия. И, следовательно, неудовольствия, а значит, и закона избежания. Поиски удовольствия, предпочтение, в котором оно является почти тавтологическим, аналитическим объектом, подмена удовольствия неудовольствием, удовольствие в увязке со снятием напряжения — все это предполагает необходимость по крайней мере смутно представлять себе, что же такое удовольствие, хотя бы самую малость улавливать смысл этого слова («удовольствие»). Но даже в таком разрезе все это ни о чем нам не говорит. Ничего не говорится о качественном аспекте самого удовольствия. Что же такое удовольствие? В чем оно состоит? Сделаем вид, что именно на этот счет с приличествующей случаю иронией мы сейчас расспросим философа.

В определении принципа удовольствия ни слова не говорится об удовольствии, его сущности и качественном аспекте. В угоду точке зрения чисто структурной данное определение относится только к количественным взаимосвязям. В то время как в своем описании оно ассоциирует общепринятые и динамичные категории с соображениями структурного характера, метапси-хология «на сегодняшний день» являет собой наиболее «полное» «отображение» (Darstellung), какое «мы только можем себе вообразить (uns vorstellen)».

Ну а какое все же отношение имеет такое «отображение» к философии? Вежливое безразличие, благодушная отстраненность — вот как на это реагирует Фрейд. Нас мало волнует, говорит он, насколько мы таким образом подтверждаем ту или иную исторически установленную философскую систему. Приближение или присоединение к ней нас не интересует. Ни приоритет, ни оригинальность не являются нашей целью. Мы только выдвигаем «спекулятивные гипотезы», чтобы объяснить и описать факты ежедневного наблюдения. И далее добавляет: «Мы» (психоаналитики) были бы очень признательны философской теории, если бы она сумела нам пояснить значение (Bedeutung)ощущений удовольствия или неудовольствия, являющихся для нас такими «императивными» или такими «настоятельными».

Итак, «спекулятивные гипотезы» вроде бы не принадлежат к философской системе. Спекулятивное — в этом случае к философии отношения не имеет. Спекулятивные гипотезы не выдвигаются a priori,ни в формальном, ни в материальном плане, так, чтобы они были выведены или составлены на основе непосредственного описания. Именно такой спекуляции не на что рассчитывать от философии.

Делая вид, что окажется бесконечно признателен тому философу, кто объяснил бы ему, что же есть удовольствие, Фрейд с иронией дает понять, что, когда он рассуждает об удовольствии (а какой философ не рассуждает?), он не знает и не говорит, о чем же он ведет речь. В этом он, разумеется, исходит из допущений, почерпнутых из повседневной практики и продиктованных здравым смыслом, но такие допущения настолько же догматичны, настолько «unbedenklich», что и в психоаналитической теории на сегодняшний день.

Позже мы докопаемся до корней этого распространенного догматизма: существует удовольствие, которое выдает себя для повседневной практики в ее расхожем определении, для сознания или восприятия как неудовольствие. Ничто не представляется в общем смысле более неуловимо феноменальным в самой своей структуре, чем удовольствие. Однако феномен неудовольствия в состоянии, скажем, отображать в удовольствии некоторые другие, нефеноменальные его проявления, встречаемые в нашей практике. Доказательства или отображение этого отображения будут приведены несколько позже, не «доказывая» ничего в феноменальном понятии практики.

Итак, спекуляция, эта спекуляция очевидно чужда и философии и метафизике. Точнее, она, вероятно, представляет даже то, чего остерегается философия или метафизика, сама их суть в том, чтобы остерегаться ее, поддерживая с ней отношение без связи, отчужденное отношение, выказывающее одновременно и необходимость, и невозможность однозначного толкования этого слова. И именно внутри «самого» слова «спекуляция» его истинный смысл должен найти себе место между философским понятием спекуляции в ее основном, очевидном, законном определении, соответствующем элементарным философским традициям, и понятием, проступающим в настоящем контексте. Это-то понятие и смогло стать двойником другого, обитая в нем самом, позволяя ему иногда от себя отстраняться и при этом неустанно подвергая его обработке прямо по месту жительства. Отсюда в который раз возникает и необходимость (ссылающаяся на возможность) и неоднозначность толкования этого слова. Нельзя сказать, что Фрейд оперирует таким толкованием тематически и всегда связным образом, например, в употреблении «слова». Однако при соответствующем прочтении его текста, что я и пытаюсь проделать в данный момент, невозможно не уловить его воздействия. Спекуляцию, о которой идет речь в данном тексте; нельзя вот так запросто отнести к теоретизированию гегелевского типа, по меньшей мере в своем доминирующем определении. Не более чем по ту сторону эмпирического описания со знанием законов, открытых путем индукции, в большей или меньшей степени оправданной: такое знание никогда не называлось спекулятивным. Однако же Фрейд не ссылается в этом, под словом спекуляция, на чистую теорию и а priori,просто предшествующую так называемому эмпирическому содержанию.

Что же делать с этим непостижимым понятием? О каком теоретизировании может идти речь в отношении подобной спекуляции? Почему же она очаровывает Фрейда, без сомнения, так двусмысленно, но непреодолимо? Что же очаровывает в этом слове? И почему оно появляется в тот момент, когда речь идет о жизни/смерти; удовольствии/неудовольствии и повторяемости? Придерживаясь классических критериев философской или научной речи, а также канонов жанра, нельзя сказать, что Фрейд разрабатывает это непостижимое понятие для самого себя, что он делает из него тему для того, чтобы показать его чисто теоретическую оригинальность. Может быть, его оригинальность не носит теоретический (чисто или в основном теоретический) характер: такая вот спекуляция не теоретического свойства. То, что она содержит в себе нечто неприступное (своего рода крепость, тем более неприступная, что она не значится ни в одном из известных реестров; сверхмаскировка миража, местоположение которого невозможно определить), служит стратегии, чья конечная цель не может быть ясной, не может быть самой собой. Для Фрейда не более, чем для кого-либо другого. Эта спекуляция оказывает такие услуги, о которых не хотят ни говорить, ни слышать. Может быть, тот, кто носит имя Фрейд, не может ни присвоить себе нечто спекулятивное от этой странной спекуляции, ни уподобиться спекулянту этой спекуляции без прецедентов и предшественников, ни тем более отрешиться, отказаться от этого, отступиться от одного или другого.

Здесь я задаю вопрос в темноту. Даже, скорее, в сумерки, в которых мы блуждаем, когда то, что Фрейд еще не проанализировал, протягивает свои фосфоресцирующие щупальца. Сквозь поразительную канву этого текста, сквозь мотивы его, которые, как представляется, не укладываются ни в один жанр, ни в одну научную или философскую модель. Ни тем более литературную, поэтическую или мифологическую. Все эти жанры, модели, коды, конечно же, в нем присутствуют, все разом или поочередно, развиваемые, ма-нипулируемые, исполняемые в виде отрывков. Но по этой причине и перегруженные. Такова гипотеза или атезис атезиса.