Лакричник тогда прилежнее стал следить за больницей. Целый день, и особенно по утрам, туда тянулись хворые. Боже, каких тут только не было! И на костылях, и скрюченных в три погибели ишиасом, ревматизмом, и с завязанным горлом, со щеками, закутанными в теплые платки. Мужики, бабы, детишки, подростки и дряхлые старики. Рабочие в залощенных куртках, с неотмытыми от мазута лицами. Крестьянки, толстые и круглые, бог весть, от навздеванной ли в дорогу теплой одежды или по семейным причинам. Мелкие чиновники в облезлых драповых пальтишках с поднятыми воротниками и в глубоких теплых калошах. Обыватели, которые живут черт знает чем и ходят одетые черт знает во что. Поди и угадай, у кого в карманах или под кофтой может оказаться пачка листовок!

Он знал чуть ли не всех старожилов, но железная дорога нанесла в город столько новых лиц — среди них таких, которые мелькнут всего раз или два и исчезнут, — что Лакричник стал приходить в уныние от бесплодно растрачиваемых здесь сил и здоровья. У него даже раз возникла горько-ироническая мысль: если он, Лакричник, свалится от простуды или переутомления, выслеживая Мирвольского, вполне заслуженно и справедливо будет, чтобы Мирвольский же и вылечил его в своей больнице.

А наблюдать здесь было труднее всего. Пройтись по тротуару мимо — много ли заметишь за это время; высиживать часами в холодной уборной, приткнутой к забору соседней усадьбы, откуда через щели виден вход в больницу, — весьма утомительно, да и хозяева стали ругаться. Кто знает, может быть, они сами в сговоре с Мирвольский? И Лакричник с завистью подумал об одном юродивом, который без шапки целыми днями сидит с железной кружкой. У церковной паперти и морозит свою плешивую голову, а мог бы спокойно сидеть и на пороге больницы.

Теряя всякую надежду достичь успехов и здесь, Лакричник решил попытать счастья еще на вокзале, в самом начале пути неизвестного, ступающего с крамольными листовками из вагона на шиворскую землю. На вокзале есть то несомненное преимущество, что на платформе разгуливать можно совершенно открыто. Впрочем, на этом, пожалуй, и кончаются все преимущества… Сходит с поезда пассажиров много, и все они рассыпаются как горох. Угадать среди них «неизвестного с листовками» и пристроиться к нему вслед — все равно что, опустив руку в прорубь, голыми пальцами поймать пескаря! Но попробовать надо и это.

В один из апрельских дней, когда только что прошумел короткий дождик, больше похожий па снег, а может быть и снег, похожий на дождик, к дымящейся испарениями деревянной платформе подкатил с запада товаро-пассажирский поезд. Лакричник пошел вдоль состава, зорко присматриваясь к сермяжной публике, вываливающейся из вагонов четвертого класса. С этим поездом ехали всегда главным образом переселенцы, голь перекатная, — за плечами котомка из ряднины, в руках прокопченный котелок, а под ногами десяток золотушной, плачущей мелюзги. Лакричник по-фельдшерски профессионально и несколько брезгливо прикидывал, сколько из них, приехавших на вольные сибирские земли, через месяц-другой ляжет в землю под сосновые кресты. Он сам по одежде немногим отличался от этих замученных нуждой и бесхлебьем людей. Но с тем большей силой он и презирал их. Презирал потому, что они были людьми несчастной и горькой судьбы от поколения к поколению, а он, Лакричник, спустился — к ним с высот великолепной жизни, увиденной и даже лично захваченной им в юности — в разгульном доме миллионера Елисеева. И он чувствовал себя возле этих людей королем, злой силой переодетым в рубище и брошенным вместе с ними на галеры. Нет, эти не с листовками! Но господа революционеры пишут свои прокламации как раз для них. Они и в поездах любят ездить с такими…

Навстречу Лакричнику, шмыгая пятками, вышагивал долговязый Нечаев. И вдруг ни с того ни с сего улыбнулся. Не такой уж совершенно открытой улыбкой, но все же что-то ласковое и теплое засветилось у него в глазах. А между тем он с Лакричником прежде даже никогда не здоровался. Насильно раздвинув губы, Лакричник тоже улыбнулся Нечаеву. Не помешает. Но телеграфист вдруг глянул на него в упор и сразу сделался ледяным. Лакричник понял, что беглая улыбка Нечаева предназначалась не ему. а кому-то, кто шел позади пего. Он быстро оглянулся и успел заметить женщину, которую тут же от пего оттерла толпа. В памяти запечатлелось ее лицо, миловидное, круглое, и взгляд слегка исподлобья — может быть, потому, что_ подбородок у женщины был чуточку лишне опущен вниз. Она тут же исчезла, и Нечаев даже не приблизился к ней, так дальше и пошел по платформе. Но Лакричник остановился, как пришпиленный, зажмурив глаза и напряженно припоминая, где оп однажды видел уже это лицо. И еще — словно прощупывая тьму тонким лучиком света — почему ей улыбнулся Нечаев?

И он вспомнил. Недели две тому назад эта женщина с опущенным подбородком и взглядом исподлобья ему попалась поблизости от больницы, когда он, окоченевший от долгого сидения в своем наблюдательном пункте, бежал домой погреться…

С тех пор как приехала Анюта, работы у Лебедева стало намного больше. Но зато и работалось ему легче. Ночной бессонный разговор у печатного станка Лебедева нисколько не утомлял, наоборот — освежал, прибавлял новые силы. Вернувшись к себе на рассвете, он даже не ложился спать, а сразу брался снова за перо. Именно в эти часы острее всего у пего работала мысль, и на бумагу ложились самые сильные, набатные строчки.

В конце апреля приехал в Красноярск Стась Динамит. Он привез из Союзного комитета большую связку нелегальной литературы: книг, брошюр. Лебедев стал внимательно просматривать — добрая половина меньшевистского толка.

А зачем это нам? — спросил он Стася.

Стась, постукивая каблуками рыжих, промокших насквозь ботинок — по городу везде стояли лужи, — грелся у печки. Он оглянулся, пожал плечами:

В Томске читают.

Лебедев отобрал с десяток брошюр, все остальное хладнокровно бросил в печь.

Грейся, Стась. Ты вез эту дрянь, промок, продрог, рисковал попасть в полицию — ты заслужил, чтобы хорошенько погреться.

Стась стоял, в изумлении вытаращив глаза.

Ну, а что еще нового, Стась? Что слышно о съезде? Когда будем подбирать делегата?

Он уехал давно уже.

Кто? Делегат?

Да… А что? Ты этому удивляешься?

Нет… я совсем не удивляюсь. Собственно, я этого и ждал… А интересует меня только одно: кто поехал?

Ну кто? Конечно, сам Гутовский.

Лебедев взял кочережку, со злостью разворошил в печи горящие брошюрки.