Если бы я хотел знать точно, посмотрел бы в блокноте квартирмейстера. Даже не вспомню, какой сегодня день недели.

Я оставлю это дело на черный день, когда мне понадобится настоящее большое приключение, которое заставит меня шевелиться.

Народ позарастал шерстью. Мы похожи на остатки доисторического военного отряда. Лишь Рыболов противится этой тенденции и продолжает следить за собой. Гладкие лица только у самых юных.

Инженеры выражают свое недовольство, отказываясь причесываться. Я единственный, кто регулярно обтирается губкой. И это, похоже, один из моих грехов. Очень много времени я провожу в своей койке и ни с кем не желаю делиться мылом. Я – владелец единственного на борту куска.

Странно то, что эти немытые животные большую часть свободного времени проводят за чисткой всех поверхностей, до которых можно дотянуться, каким-то раствором, мгновенно очищающим все щели. И все вокруг блестит. Парадокс.

Одно хорошо – нет ни вшей, ни блох. Я ожидал нашествия стад лобковых вшей, позаимствованных у неряшливых подруг.

Неустрашимый Фред пребывает в паршивом настроении. Ему скучнее всех. Целыми днями он где-то скрывается. Но он где-то здесь, и он не в духе. Выражает неудовольствие, оставляя пахучие кучки. Он мрачен, как командир.

Старика что-то беспокоит. И не только патруль. Началось же все еще до полета, еще до нашей встречи у Мери.

Это уже не мой друг времен Академии.

Я ожидал, что он истреплется на службе, что война его изменит. Война не может не изменить человека. Бой – сильное переживание. Сравнивая командира с другими одноклассниками, которых последнее время встречал, я вижу, насколько эти изменения радикальны. Только Шерон не так сильно изменилась. Шерон из «Беременного дракона» всегда жила внутри той, другой Шерон.

Некоторые перемены предсказуемы. Возрастание тенденции уходить в себя, большая замкнутость, большая мрачность. Эти черты всегда были ему свойственны. Напряжение и годы их усиливают. Но все-таки самое серьезное изменение – это слой горечи, скрытый за всеми обычными переменами.

Раньше он не был желчным. Наоборот, за его сдержанностью всегда было что-то игривое, эльфийское. Немного алкоголя или много уговоров – и оно проявлялось.

Что-то убило этого эльфа.

Как-то, где-то, пока мы не поддерживали связь, он испытал страшный эмоциональный удар. Он разбился, и вся королевская рать….

Дело не в карьере. По меркам флота, ему очень везет. Шутка ли, в двадцать шесть – полный командир. Скоро станет капитаном. Он может получить первую адмиральскую звездочку еще до тридцати.

Это что-то внутреннее. Он проиграл бой чему-то в самом себе. Чему-то такому, что он ненавидит и чего боится больше любого врага. Теперь он презирает себя за слабость.

Он об этом не говорит. И не будет. И все-таки мне кажется, он хочет. Он хочет выложить все кому-нибудь, кто знал его еще до того, как он сдался. Кому-нибудь, кто сейчас ему не близок, но знает его достаточно хорошо, чтобы показать дорогу домой.

Признаться, я был удивлен, что моя просьба о назначении на его клаймер была удовлетворена. Слишком много барьеров надо было преодолеть. Самым сложным, я ожидал, будет получить добро самого командира. Какому командиру нужно лишнее, бесполезное тело на борту? Но положительный ответ вернулся рикошетом. Теперь я, кажется, понимаю почему. Он хочет услугу за услугу.

Каково настроение у командира, таково и у всего корабля. Люди становятся зеркальным отражением своего бога – командира. Он это знает и понимает, что не имеет права ни на минуту выйти из роли. Это – железный закон корабля с тех пор, как финикийские мореплаватели впервые вышли в открытое море.

Необходимость играть роль делает проблему Старика куда более безнадежной. Он из кожи вон лезет, не давая скисать команде. И ему кажется, что это не выходит.

И потому сейчас он раскрыться никак не может.

Теперь я боюсь будущего не только по обычным причинам. Патруль получается до омерзения длинным. И он еще раз показал, что самый лучший экипаж клаймера, с высоким боевым духом, с отличным офицерским составом может начать разваливаться.

Не раз командир ловил меня и просил посидеть с ним в офицерской кают-компании.

Эти посещения он сделал своеобразным ритуалом. Сперва он выдает Кригехаузеру тщательно отмеренную порцию кофе, ровно на две чашечки. Когда мы узнали, что наш патруль будет маяковым, мы перестали регулярно варить кофе. То, что мы теперь называем кофе и варим каждый день, изготовляется из богатых кофеином веток ханаанских кустов и имеет слабый привкус кофе. Его и пьет командир во время утреннего ритуала. Отдав свое сокровище. Старик вперяет глаза в бесконечность и сосет незажженную трубку. Он не курил целую вечность. Ветераны говорят, что и не будет, пока не примет решение атаковать.