Но удивительно прекрасны, словно животные. Они не знали лучшего.

Айдан знал сталь. Отец Исхака сказал, что этого достаточно.

Исхак вновь вернулся к тому, о чем думал прежде. Пожалуй, ему надо бежать, сейчас, пока они заняты, пока они не видят его.

Он с трудом сглотнул. Не для того он зашел так далеко, чтобы сейчас трусливо повернуться и ускользнуть.

Он заставил себя выпрямиться, привел свой плащ в порядок и пригладил то, что у него считалось бородой. Придав лицу приличное выражение, он пошел нарушать данное слово.

Вблизи женщина была не такой уж уродливой. Просто некрасивой. Она была достаточно скромной, чтобы схватиться за вуаль, завидев приближающегося Исхака, и достаточно по-франкски воспитанной, чтобы пожать плечами и отпустить вуаль, потому что он и так видел все, что только мог увидеть. У нее был бесстрашный взгляд. Под этим взглядом Исхак покраснел и не стал даже притворяться, что оказался здесь случайно.

По крайней мере, он мог притвориться, что не замечает ее. Он приветствовал Айдана без обычной небрежности, войдя в круг мамлюков, которые знали его и не стали останавливать. Но уже будучи здесь, Исхак никак не мог сказать то, ради чего пришел. Он даже не мог поднять взгляда. Он уставился на пол у себя под ногами, и предоставил им думать о его манерах все, что им хочется.

Айдан легко коснулся его плеча, словно пытаясь ободрить его.

— Пойдем. Я знаю, что должен уйти отсюда немедленно.

Исхак кивнул и сглотнул.

— Я не это… я… — Он подобрался под взглядом этих глаз, напоминающих сталь работы его отца, столь же острых, ослепляющих его, и сказал так твердо, как позволяла сотрясающая тело дрожь: — Сэр франк, я не хотел сказать, что ты должен убираться отсюда. Я понимаю; это нехорошо, но я могу понять это. Но я хочу сказать о том, к чему стремишься. Я думаю, ты не понимаешь, кто такие сыны ножей.

— Я думаю, что могу понять, — ответил Айдан, не выказывая ни малейшей обиды. — Они очень коварны и смертоносны. Они почти никогда не терпят неудачи, убивая тех, кого им приказано убить. За исключением вашего султана.

— Рука Аллаха была на нем, — отозвался Исхак.

— И она не может быть на мне, потому что я христианин?

Исхак так замотал головой, что тюрбан сполз набок:

— Нет, нет, нет! Аллах защитил его: не дал Старцу применить против него самое сильное оружие. Против султана были посланы человеческие силы, и не более того.

К удивлению Исхака, Айдан, кажется, прислушивался к его словам и верил тому, что слышит.

— Он говорил мне что-то об этом. Что не все гашишины — смертные люди.

— Йа Аллах! Не называй их имени! — Исхак умерил голос прежде, чем сорвался на истерический визг. — Что… что ты знаешь об их магии?

— Мало, — ответило Айдан. — Они мастера убийства. Они безумны — кое-кто говорит, что зачарованы; другие говорят — опоены зельем. Они живут, чтобы умереть и попасть в рай.

— И ничего более?

— А есть и еще что-то?

Эти глаза были слишком острыми. Исхак опять уставился на свои ноги.

— У них есть магия, принц, Дьявольская магия. И они безумны. Какой закон, разум или здравый смысл может подчинить человека, который желает только убить, а потом умереть?

— Значит, — сказал Айдан так небрежно, что Исхак застонал от отчаяния, — я должен буду стать безумнее, чем они.

— А можешь ли ты стать еще и сильнее? Смертоноснее?

— Я могу попытаться.

— Ты умрешь, — сказал Исхак. — Если ты тоже не владеешь магией.

Айдан улыбнулся.

— Я владею магией.

Исхак вздернул подбородок:

— Ты что, родной племянник Иблиса?

— Меня обвиняли и в этом, — ответил франк.

Исхак стиснул зубы от ярости. Он хотел выложить все, все разом, прямо. И не мог. Его глотка сжималась, когда он пытался заговорить; назвать ее имя. Предостеречь этого невинного от дьявольской суки Старца.

Магия. Что могут франки знать об истинной, высокой и смертоносной магии? Они ведь почти дикари.

И даже этот, который выглядит, как восточный повелитель. Он улыбается Исхаку, несомненно, считая, что развеял детские страхи. Но он сам — ребенок. Какое у него было могущество, чтобы противостоять тому, что затаилось на Горе?

Исхак не мог — просто не мог — говорить о ней. Заклинание было так же жестко и неодолимо, как узда, как оковы на языке. Он проклинал ее именем чернейшего ада, но молчал.

Он неуклюже поднялся, по щекам его катились слезы — как от ярости, так и от горя за друга.