Он дополз до ржаного массива, углубился в него и там потерял сознание. Никифор был настолько измучен и переутомлен, что мозг не выдержал — самоотключился. Он вдруг почувствовал, что летит в какую-то звенящую пустоту и больше не в силах бороться с мягкой, всеохватывающей тяжестью. Показалось, что бой у степной балки — кошмарный сон, а на самом деле сейчас он в избе матери в лесном мордовском поселке Ширингуши, он еще школьник, лежит на сеновале, а за воротами, щелкая кнутом, будто стреляя, идет пастух Кузя, и ребята, сверстники Никифора, собрались купаться на тихую, светлую речку Вад, кличут его идти вместе и хором декламируют:

Отходят на восток войска. Мешаясь с ними, катится поток беженцев. Возле мостов и речных переправ скапливаются автомашины, пушки, подводы, тележки с домашним скарбом.

У бойцов, шагающих в нестройных колоннах, хмурые, осунувшиеся и обросшие лица. Пылью и потом пропитались давно не стиранные гимнастерки. Резко выделяются на общем пыльно-зеленом фоне белые марлевые повязки раненых — санбаты переполнены, кто мог держаться на ногах, так называемые ходячие раненые, двигались в общем потоке отступающих частей.

Рядом с колонной, в которой шагает Никифор, то обгоняя ее, то отставая, когда на шоссе возникает пробка, движется груженная узлами телега. Среди узлов сидит женщина, одетая, несмотря на теплый осенний день, в зимнее пальто и пуховый платок, сбитый на затылок. С ней трехлетняя дочка, которая таращит глазенки на солдат с винтовками, пушки, фуры, молчаливых женщин, горестно застывших у своих хат.

Когда девочке надоедает разглядывать движущийся, ругающийся и тарахтящий взрослый мир, она играет тряпичной куклой. Или спит, приткнувшись на маминых коленях. Девочка не испытывает беспокойства и тревоги — мама с нею, значит, все в порядке. И домашний горшок к ее услугам. Придерживаемая мамиными руками, она садится на него время от времени, не сходя с телеги, под одобрительные шутки солдат, и смеется во весь рот.

Женщина говорлива, и Никифор уже знает, что она из Балты, муж ее командир Красной Армии и она надеется встретить его в этом нескончаемом потоке войск. Каждому новому бойцу, появившемуся возле телеги, она задает один и тот же вопрос:

— Случаем, не знаете комвзвода Акима Подопригору? Не бачили?

Фронт растянут на тысячи километров, миллионы мужчин под ружьем — где он, этот комвзвода Подопригора? Было бы чудом, если б кто-то, к кому без устали обращалась женщина, повстречал его на бесконечных дорогах войны. Но она чисто по-женски, вопреки логике, надеется, что встретит своего Подопригору не сегодня, так завтра.

Когда поблизости не оставалось никого, кому бы она ни задала вопроса о муже, женщина спрашивала о другом, не менее волновавшем:

— Скажить, хлопцы, колы кончится отступ? Колы Балту назад отобьете?

— Военная тайна, — отшучивались одни. Простодушно разводили руками другие, третьи хмурились. Сами бы дорого дали, чтоб узнать. А женщина была уверена, что кто-кто, а «военни люды» знают, до каких пор они будут отступать и когда начнут наступление — ведь от них же это зависело! — и обижалась, что от нее, жены красного командира, бойцы скрывают правду.

«Вполне возможно, — думал Никифор, — я видел того Подопригору, только по фамилии не знал…»

Сколько уж раз военная судьба мимолетно сталкивала его с людьми и тут же разлучала. Ни фамилии, ни имени не оставлял человек — лишь несколько оброненных фраз да иногда выражение лица в минуту сильного душевного напряжения. Кто он был, тот широколицый поджигатель, который погиб рядом с Никифором? Как его звали, откуда он родом? Следовало бы вытащить документы из кармана гимнастерки, но ведь разве до того было!.. Погиб безымянным. Напишут: пропал без вести. И о многих, оставшихся у той балки, раздавленных танками, напишут так. Может, и Подопригора — кто знает! — был там. По фамилии Никифор знал только командира взвода связи, а остальных командиров в роте только в лицо.

Бой у степной балки торчал в памяти, как заноза: и во сне, и наяву видел Никифор удивленное лицо смертельно раненного поджигателя танков, видел, как растекается по броне, словно огненная вода, горючая жидкость из разбившейся бутылки, как вздрагивают и нехотя никнут подрезанные пулями свекловичные листья. Стоял перед глазами навязчивым кошмаром кровавый блин раздавленного танками человека. На него, этого человека, вернее, на то, что осталось от него, Никифор натолкнулся в сумерках, когда очнулся от беспамятства и выполз из некошеной ржи на дорогу.

Над степью алел закат. Было тихо и пустынно. На фоне заката чернел силуэт танка с открытым башенным люком, на всю степь разило горелым железом, машинным маслом и еще чем-то тошнотворным. Шатаясь от слабости, Никифор побрел прочь. Куда идет, он не имел представления. Знал только, что надо идти на восток-закат, значит, должен оставаться за спиной.

Ночью в поле он наткнулся на четверых, чудом, как и он, оставшихся в живых. Один был оглушен взрывом и полузасыпан землей, это и спасло — немцы приняли за мертвого. Двое санитаров из эвакогоспиталя отсиделись в балке, укрывшись среди тюков свернутых брезентовых полотнищ от громадных госпитальных палаток. Четвертому помогли быстрые ноги и, главным образом, счастливая звезда. Этот, четвертый, не знал, а остальные в один голос говорили, что немцы, разозленные потерей двух танков, пристреливали раненых и пытавшихся сдаться в плен. Так что, похоже, из роты, усиленной взводом связи и артиллерийской батареей, от обоза и эвакогоспиталя остались в живых только они.