— Смелый ты человек, Ионыч! — Сокольничий чуть не прослезился. — Ну и я тогда смелым буду! Поехали — чего нам страшиться в собственном-то доме! — И он повернул руль.

Ехали молча. Катенька кашляла и тихонечко плакала в лихорадочном полусне.

Ионыч спросил:

— А тарелка как?

— Полил я ее кипяточком из заварочного чайничка, Ионыч. Зеленая лампочка горит.

— Это ты молодец, Федор. Главное не забывай: важнее этого артефакта у нас ничего нет.

— Помню, Ионыч. Как не помнить?

Вездеход тряхнуло.

— Что такое? — возмутился Ионыч. — Откуда на хорошей русской дороге неровности поверхности?

— Это не неровности, это мы серого нечаянно сбили, — ответил Федя. — На дорогу вышел, мертвый придурок.

— Да?

— Кажись, в лепешку его…

Ионыч схватился за живот и засмеялся.

Сокольничий старательно вторил ему: Ха. Ха. Ха.

Тем временем Марик подошел к раскатанному по асфальту Машке. Машка попытался улыбнуться расплющенными губами.

— Убийц… — пробормотал он и стал медленно растворяться.

— Я буду звать тебя Болесвет Хапугин, — прошептал Марик. — Как же так. Столько шли и… забыл слово.

Мертвый мальчишка посмотрел вслед уезжающему вездеходу. Подошел к обочине, наклонился и похлопал ладонью по снегу. Искры входили в мертвое тело мальчика, словно крохотные иголочки. Марик почувствовал небывалый прилив сил; что-то изменилось, и снег зарядил его энергией до отказа. Мальчишка выпрямился и быстро пошел за вездеходом, молясь про себя:

— Забыл слово. Забыл слово. Забыл слово.

— Вот так, Катерина, и стал наш Федя серым, — по-пьяному добрым голосом сказал Ионыч. — И случилось это ровно год назад. Потому мы сегодня и празднуем этот великий день; в славном городе Пушкино его называли когда-то днем сырости.

— Серости, Ионыч, — поправил сокольничий.

— Заткнись, Федя, — небрежно бросил Ионыч. — И в этот день, Катенька, и в последующий за ним погибла чертова уйма народа.

Катенька хотела спросить, зачем праздновать такой грустный день, но постеснялась испортить торжественный момент.

Сокольничий печально вздохнул, положил в рот добрую ложку гречневой каши с подмерзшим сливочным маслицем.

— Совсем вкуса не чувствую, — пожаловался он. — Отмерли мои вкусовые рецепторы из-за смерти, грусть-то какая.

— Дядя Федя, бедненький! — По Катенькиным щечкам поползли похожие на муравьишек слезы.

— Но хоть наш Федя и стал не такой как все, — степенно продолжал Ионыч, — это не значит, что ты, Катька, имеешь право насмехаться над ним и всячески указывать на его неполноценность.

Сокольничий грустно покивал.

— Что вы, дяденька! — Катенька сложила ладошки ковшиком. — Разве могу я обидеть дядю Федю, пусть даже нечаянно!

— «Фазве мафу я…» — передразнил девочку Ионыч и ударил кулаком по столу. — Не паясничай! Запоминай лучше: в присутствии Федора нельзя произносить такие слова, как «серый», «серенький», «серожопый», «мертвый», «мертвенький», «мертвяк», «мертвец», «мертвожопый»…

— Ладно тебе, Ионыч! — воскликнул сердобольный Федя. — Не будет ничего такого Катенька говорить!

— Заткнись, мертвожопый. — Ионыч нахмурился и продолжал перечислять, загибая на руках пальцы: — Также запрещены все слова, в которых присутствует корень «сер»: например, «сероводород», «ксерокс» и «высерок».

— Я таких слов и не знаю, дядя Ионыч. — Катенька потупилась.

— Теперь-то знаешь, — заметил Ионыч, нацедил в кружку коньяку, заглянцевал сверху водочкой, кинул пару капель перцовой настойки и, перекрестясь, в один присест выдул ядерный коктейль. Собрал глаза в кучу, кое-как сфокусировался на грустном Катенькином лице. Бухнул кулаком об стол: