28 февраля

Все-таки Виктор — молодец. Он действительно скромный парень. Я думаю, вся его теория — это больше от винных паров. Я заметила, что чем он больше пьет, тем больше болтает. И вот этого я не могу понять — ну зачем он пьет?

— Ты ведь теперь не волнуешься. Мы уже двадцатый раз встречаемся, а не первый. Ты давно привык ко мне, как, скажем, к своей пижаме. Так зачем пить? Ты же не пьешь от волнения, когда надеваешь пижаму?

— Не пью, — говорит, — потому что никогда пижамы не ношу. А с тобой у меня каждая встреча первая, и я каждый раз волнуюсь. И потом что это за сравнение: ты — и пижама. Как неизящно!

Что правда, то правда — неизящно. Погрубела я. Это на почве устойчивого алкоголизма. Я теперь каждый раз, как мы бываем с Виктором в кафе — а это случается минимум три раза в неделю, — пью шампанское. Скоро, вероятно, сопьюсь окончательно!

Вчера я, наверное, все же выпила больше, чем следует — не один бокал, как обычно (вот уж и «норму» знаю), а два, — и говорю (ну до чего ж я с ним выгляжу глупой!):

— Если ты когда-нибудь, когда мы будем с тобой в кафе, не выпьешь ничего, я тебе выдам премию (слово-то какое нашла — стыд и срам!) — поцелую.

Он никакого внимания — пьет себе.

3 марта

Я уж забыла про тот глупый разговор. Позавчера пошли в кафе «Космос»; ничего там, разумеется, не пили, ели мороженое. Он провожает меня, входит, как всегда, в подъезд. И вдруг берет меня за плечи и говорит:

— Сегодня я ничего не пил. Где моя премия?

Ну взрослая же я! Ну большая! Почти старая баба — скоро двадцать один! И целовалась не один ведь раз. А тут красная стала, как кумач, вся, наверное, пятки и те покраснели. Что сказать-то? Сама ведь напросилась! И почему мне так не хотелось? И как-то стыдно... Все не то... Он обнял меня и поцеловал. Это-то он, конечно, умеет. А мне было неприятно. Ну не знаю, не могу объяснить... В этом подъезде, где мы с Аликом...

Словом, я убежала домой, как девчонка. Заперлась в комнате и реву, а чего реву, сама не могу понять.

На следующий день встретились, были в кино, проводил он меня. Вошли в подъезд. Я вся как струна. А он спокойно, как всегда, попрощался и ушел. Честное слово, вот за одно это я готова была ему на шею броситься!

6 марта

Моя маман провела со мной беседу на морально-этическую тему.

В связи с важностью вопроса она надела свой «главный халат», образца 1925 года, и, наоборот, сняла бигуди. Беседа происходила за чаем. Это чтоб рассеивать мое внимание и снижать бдительность, отвлекая на борьбу против коржиков и варенья.

— Люсенька, я хочу знать истину. Почему Алик больше не приходит?

(Новый и внезапный тактический маневр — обычно мама подбирается к главному тихой сапой, а тут сразу быка за рога.)

Я избираю метод пассивной обороны:

— Он готовится к первенству Москвы.

— Но он и раньше готовился к разным первенствам — и приходил.

— Это очень ответственное.

— А он готовится в Москве?

— Да, — отвечаю, не заметив ловушки.

— Тогда, — вопрошает мама торжествующе, — почему он не звонит?

— Не знаю, — говорю, — может быть, он думает, что у нас выключили телефон за неплатеж.

— Люсенька, я серьезно. — Мама предпринимает обходной маневр. — А вот молодой человек, который тебя провожает, он очень симпатичный и видный, по-моему. Он мне напоминает нашего суфлера — это когда я еще была в Экспериментальном. Тоже такой элегантный, культурный, говорил о литературе, театре. Только вот суфлер он был плохой, все время фальшивил, не то подсказывал...

Пока мама углубляется в свою жизнь в искусстве, я соображаю. Внешность — это ясно: поджидает у окна. А культура? Ага, тоже ясно: наши телефонные разговоры. Мама ведь феномен. Во время войны как дешифровщику ей бы цены не было. Я читала про какого-то немецкого шпиона в Америке. Он по тому, как матрос прощался с девушкой, мог установить, куда и когда идет крейсер, с каким заданием и т. д. Так и мама. Я говорю по телефону «Здравствуй», а она уже знает, кто и зачем звонит, где мы были вчера и где будем завтра и не хочет ли ОН меня соблазнить.