Он смеется. Красивый он парень. От него еще каким-то одеколоном заграничным пахнет. Я спрашивала. «Лаванда», — говорит.

— Нет Люся, ты мне сил не прибавишь, — отвечает, — наоборот, убавляешь. Просто ты нравишься мне...

— Я убавляю, а спорт прибавляет (всякую чепуху мелю — это то, что я помню, а наверное, еще немало глупостей говорила). Теперь я понимаю, зачем ты спортом занимаешься.

Он опять смеется, но как-то неприятно.

— Э, нет, спортом не для того. Это как раз по теории, как раз средство.

— Какое средство? — спрашиваю. — Физического развития?

— Нет, — говорит, — фактического превосходства... У нас спорт в почете. Если умело действовать, тебе чемпионское звание любую дверь откроет, ключа не надо. И института, и учреждения, и за границу. Ты думаешь, как я в университет попал? Не был бы я мастером спорта — в жизни мне его не видать. Это Луговой сидел корпел по ночам. А я иначе устроился.

И смеется громко. Он, конечно, здорово выпил. Но и я — с этими проклятыми коктейлями, а потому ничего не замечаю.

— Но Алик — ведь тоже мастер спорта, — говорю.

— Мастер-то мастер, да он, кроме того, хорошо сдал, а я провалился, он тебе никогда не рассказывал? Я ведь, кроме языка и литературы, другие-то предметы не очень... Словом, значок меня в университет устроил.

Мне бы возмутиться, а я уже плохо соображаю. Голова кружится, и музыка эта дивная. Мы говорим, а все танцуем. Он продолжает:

— Я это первенство Москвы все равно выиграю. Вот увидишь. Во что бы то ни стало! А потом целиком перейду на дзю-до.

— Дзю-до, — говорю ему, — это ведь ерунда какая-то японская. Алик говорил, что самбо лучше.

Он усмехается.

— И правильно говорил. Дзю-до самбо в подметки не годится, да только с самбо дальше Владивостока не уедешь. А дзю-до — дело другое. Наши ребята уже и в Токио, и в Женеве, и в Париже побывали. Нет, я добьюсь своего — всюду поезжу. Если бы ты знала, Люська (первый раз он назвал меня так), как я хочу попасть за границу!

Он до того разволновался, что даже перестал танцевать. Мы стоим друг против друга. Глаза у него горят, он весь во власти этой мысли (конечно, не напейся он так, он бы в жизни мне этого не сказал, но воистину «что у трезвого на уме...»).

— Да ты и так, — говорю, — тут себе заграницу устроил. Смотри...

— Ерунда, это все, ерунда! Разве это бар? Если б ты знала, какие там бары, рестораны, кабаре! Какие мюзик-холлы, отели! Какие курорты!..

— Ты еще скажи, какие девушки!

Тут он, видимо, пришел немного в себя.

— И девушки там замечательные, — смеется, но ты лучше всех. Лучше тебя нету. А ты разве не хотела бы поехать за рубеж, Люся? — И не дает ответить — А для меня это мечта, главная мечта. Я и на факультет журналистики пошел из-за этого. И язык выучил. Поеду спецкором куда-нибудь в Нью-Йорк или Лондон. Ты знаешь, спецкоры, они ведь ходят куда хотят, ни перед кем не отчитываются, у них представительские, машина! Я бы целые дни по кабаре ходил. Словом, глотнул бы настоящей жизни.

И я понимаю, что он подлец, что вот он сейчас душу передо мной выворачивает, потому что пьян, — и ничего не могу сказать, сделать. Покорно продолжаю танцевать. (Какая это страшная вещь вино — никогда, никогда в жизни я не выпью больше ни единой капли!)

— А он все говорит и говорит:

— Если б ты знала, как мне все это надоело: наши институтские вечера, эти молодежные кафе... Ведь настоящих джазов нет. Я люблю хорошую музыку, знаю ее, я всегда говорю о ней, все удивляются, но, скажу тебе по секрету, хороший, конечно настоящий джаз на террасе над морем, где-нибудь в Майами, прогулки на машине... Вот были бы мы там, сели бы в какой-нибудь «кадиллак», черт с ним, «форд» и поехали за город. Там есть такие специальные дома... Их сдают кому хочешь, паспортов, как у нас, на каждом шагу не спрашивают. Танцевали бы, пили, а потом пошли в нашу комнату! Я бы тебя целовал... Люська!

Ну как мне писать об этом? Вот все, что он говорил, я примерно помню. Может быть, это и не совсем так звучало, но смысл-то уж точно был такой. А вот то, что было потом, я уже твердо запомнила. Я сразу протрезвела, когда он обнял меня, когда стал целовать.

Боже мой, какой это был ужас! Какой ужас! Что он говорил!

— Люся, — бормочет, — перестань. Я же нравлюсь тебе! Тебе нравится, когда я целую тебя! Ты же сама этого хочешь! Иди ко мне... иди... Мы с тобой поедем за границу, я устрою... выпишу... туристкой. Люся! Станцуй для меня. Ты так изумительно выступаешь! Пойдем в большую комнату, сними ты это платье! Ну представь, что ты на сцене... Сними платье...

Нет! Больше не могу. Откуда только сил у меня хватило вырваться! Или уж он окончательно опьянел, или испугался, когда я закричала, — не знаю, не хочу помнить. Просто не понимаю, как я смогла его оттолкнуть, отбросить его на эти проклятые подушки, выбежать в переднюю, открыть его дверь на двадцати замках. Даже пальто не забыла прихватить.

Вылетела на улицу. Темно. Все дома одинаковые. Куда идти? Пробежала под аркой, под другой. Смотрю, зеленый огонек. Честное слово, я чуть под машину не бросилась!