что он, скорее всего, не слишком

фотогеничен, особенно если примет серьезный вид. На нем немного потертая розовая

рубашка с закатанными до локтя

рукавами и широкие брюки цвета хаки (по крайней мере, это не гомосексуалист: те

всегда носят узкие брюки), теннисные

туфли, но носков нет.

– Я вас провожу, - говорит он.
– Найдете вы в конце концов свою подругу.

В двух-трех кварталах отсюда народу

меньше. Конечно, она могла уйти, но...

– Нет, - говорю я ему.
– Она живет недалеко отсюда.

Он прокладывает дорогу в толпе и кричит мне через плечо:

– И я тоже! Меня зовут...

* * *

Сегодня четверг. В воскресенье и понедельник мы обедали в городе. Во

вторник - у меня, в среду были на

вечеринке у одной из моих сотрудниц, где нам подавали колбасу и копчености от

Зейбара. Но сегодня вечером он

приготовил обед у себя дома. Пока он режет салат, мы болтаем на кухне. Он не

захотел, чтобы я ему помогла, налил мне

стакан вина и стал спрашивать, есть ли у меня братья и сестры. Вдруг зазвонил

телефон.

– Сегодня вечером? Нет, нет, это меня не устраивает. Это идиотство

подождет до завтра.

Потом он долго молчит, строит гримасу, качает головой и наконец

взрывается:

– Вот дерьмо! Ну ладно, приходи скорее, только ненадолго, я занят

сегодня...

– Ну, мерзкий тип!
– ворчит он, и вид у него раздосадованный и

огорченный: - Я хотел, чтобы он оставил меня в

покое. Он неплохой парень, мы иногда вместе пропускаем по стаканчику... Но у нас

нет ничего общего, разве что в теннис

мы играем в одном клубе и ишачим в одном заведении. Он часто затягивает работу,

а потом ему приходится брать ее домой.

Он зайдет в восемь часов. Вечно одна и та же история: работа, которую он должен

был сделать две недели назад, не сделана,

и он паникует. Я в самом деле очень огорчен. Мы пойдем в спальню, а ты можешь

остаться здесь и посмотреть телевизор.

– Я предпочитаю вернуться домой, - говорю я ему.

– Вот этого я и боялся! Нет. Останься. Мы сейчас поедим, а потом ты

постараешься убить время, час или два.

Позвони матери, какой-нибудь подруге. У нас впереди будет еще целая ночь. Он

точно уйдет до десяти часов. Хорошо?

– Я никогда не звоню матери, чтобы "убить время". Впрочем, сама идея

убивать время мне отвратительна. Два

часа... Если бы у меня с собой были хотя бы мои бумаги...

– Ну, тогда разберись вот с этим, - говорит он, протягивая мне портфель с

таким услужливым видом, что я начинаю

хохотать.

– Хорошо. Найду себе что-нибудь почитать. Но в спальню пойду я. Не хочу,

чтобы твой приятель знал, что я здесь.

Если он не уйдет в десять часов, я явлюсь к вам, накинув на голову простыню,

верхом на метле и буду делать непристойные

движения.

– Гениально!

Вид у него очень довольный.

– Я все же перенесу телевизор в спальню на тот случай, если тебе станет

скучно. А после обеда схожу и куплю в

киоске журналы, чтобы ты смогла посмотреть, какие непристойные жесты ты

забыла...

– Большое спасибо...

Он строит гримасу.

После бифштекса и салата, мы пьем кофе в гостиной, сидя рядом на мягком

диване, обитом голубой хлопчатой

материей, не новой и вытершейся на углах.

– Как ты варишь кофе?
– спрашиваю я.

– Как варю кофе?
– озадаченно спрашивает он.
– Просто. Пользуюсь

кофеваркой. Это нормально, по-моему?

– Послушай, я готова отказаться от журналов, если ты мне достанешь вон

того Жида в белой блестящей обложке,

там, наверху на полке, слева. Я обратила на него внимание, когда мы ели. Я

всегда находила, что он непристоен.

Но когда он достает Жида, оказывается, что он на французском. А Кафка,

который упал на пол, пока он доставал

Жида, на немецком.

– Ничего, - говорю я.
– У тебя нет, случайно, Сердечных горестей Белинды?