И как раз в этот момент Лариса, запахивая на груди халат, — не вчерашний, купальный, а шелково-драконный, сиреневый и блестящий золотой вышивкой, — величественно вплыла в кухню, остановилась посередине, сладко потянулась, едва не задев перстнями люстру, и демонстративно покрутила перед самым моим носом своим потрясающим задом. А точнее — передом. Но не менее потрясающим.

— Как я выгляжу?

Я заверил, совершенно не кривя душой:

— Отпадно!

Она закружилась, не прекращая манипулировать тазом.

— А мой новый халат?

Я затушил сигарету в хрустальной пепельнице.

— Отличный халат!

Лариса поморщилась:

— Врёшь! Все вы врёте. Вам всем наплевать на мой новый халат…

— "Всем"?! — деликатно удивился я. — Но ты же сказала, что он новый.

Драматический вздох:

— Господи, разумеется, новый, но двое-то его уже видели.

— Включая меня?

Она покачала головой:

— Нет, исключая. Ты — третий.

Я хмыкнул:

— Тогда, милая, халат уже не совсем новый… — А у самого где-то как-то чуть-чуть защипало. Но не от ревности, нет. Ревность применительно к таким женщинам — роскошь совершенно бессмысленная и неконструктивная, по крайней мере, для человека разумного и рассудительного. Однако малюсенькая обида все же присутствовала — уж не могла из вежливости сказать, что я первый.

Лариса задумчиво посмотрела на меня:

— Да? — Помолчала и кивнула: — Пожалуй, ты прав. Хочешь, надену что-нибудь другое?

Я дружески погладил ее по груди.

— Не беспокойся, я не Отелло. И вообще, кажется, мне пора.

Лариса прищурилась:

— Искать ее? Так иди. И убери лапы! — неожиданно взорвалась она.

Я изумился:

— Ревнуешь?!

Она фыркнула:

— Еще чего! — И, круто развернувшись, направилась в ванную и захлопнула за собой дверь. А я… Я сидел и думал о том, что, похоже, у Маргариты Владимировны присутствует какой-то особенный талант в выборе подруг. Хотя… может, это и не она, а — ее выбирают…

Оделся до конца. Потом обулся. Потом постучал в дверь ванной.

— Занято! — донесся сквозь шум бегущей воды волнующий голос.

Но вновь отдаваться волнениям было уже попросту некогда.

— Ты скоро? — крикнул я. Ведь, во-первых, по правилам этикета мне следовало бы учтиво попрощаться, а во-вторых — и это, увы, главное — под ванной лежал мой пистолет.

Делать нечего, придется ждать. Я и ждал. Минут пятнадцать, пока наконец мстительная Лариса не закончила свои водные процедуры.

Она появилась, опять в "неновом" халате. Холодно глянула на меня, листающего в коридоре городской телефонный справочник.

— Уходишь? — И, не произнеся больше ни слова, царственной поступью проследовала в комнаты.

Меня это сейчас очень устраивало, и я ланью бросился в ванную, рухнул на четвереньки и заёрзал пятерней по полу. Слава богу, на месте. Вскочил, сунул, как мы выражались в детстве, "пестик" в карман и уже через мгновение снова был в коридоре.

Потоптался. Покашлял.

Нет ответа.

Горестно сказал:

— Ну, это… Пора мне…

Лариса вышла из спальни, на ходу расчесывая свои изумительные волосы. Еще недавно сумрачное лицо ее было теперь абсолютно спокойным и непроницаемым. Она щёлкнула замком и распахнула дверь.

Желая хоть как-то загладить явную, извиняюсь, склизкость ситуации, я виновато потянулся губами к ее щеке.

Лариса отшатнулась:

— Иди.

— Иду, — вздохнул я и вроде бы как нехотя преодолел порог. Обернулся: — Послушай…

Но дверь уже захлопнулась перед самым моим носом.

Когда-то в книжке одного психолога я вычитал некий любопытный пассаж. Ежели вы бредете с ружьем по глухому лесу и до слуха вашего вдруг начинают доноситься заунывные рулады саксофона, то вам и в голову не придет, что это действительно саксофон, а не самый что ни на есть натуральный волчий вой. И наоборот: находясь в гуще цивилизации и слыша вой волка, вы, повинуясь голосу здравого смысла и целой куче осознанных и неосознанных, но сызмальства засевших в печенках установок, наверняка не понесетесь тотчас же прочь, а лениво подумаете, что это, должно быть, какой-то полоумный меломан, в то время как волк, возможно, уже дышит вам в затылок.

К чему это я?

А хрен его знает.

Хотя, может, и к тому, что, вывалившись из подъезда не в лучшем расположении духа и занятый своими, самыми разнообразными мыслями, я не вполне адекватно отреагировал на очень негромкий и очень бесцветный оклик:

— Стоять!

Удивленно поднял голову:

— Что?!

Шагах в пяти от меня торчала сухощавая фигура парня лет двадцати трех-двадцати четырех. Лицо его было ну ничем не примечательно; про таких говорят иногда — "слепая задница". И вот эта-то "задница", уже напыщенней и наглей, повторила: