— Да замолчите вы! — прикрикнул на него начальник. — Кто пропал? Почему не знаю? Место работы? Должность?

— Да выеденного яйца все это не стоит, — возмутился молодой человек и фыркнул, скосив взгляд на посетителя. — Нигде он не работал. Краюхин Геннадий Викторович. Алкаш он, вот и вся должность.

На следующий день Черепанов вышел на работу. Головной боли и в помине не было. В теле появилась необычная твердость. Он забыл, что такое усталость, спина, как бывало раньше вечерами, не давила. Хотя в милиции ничего определенного не ответили, Юрий Алексеевич решил, что выбрал единственно правильный путь, хотя были и другие: выполнить, приказ Зинаиды Андреевны и от бумаг Мищенко скорее отвязаться или проще — передать документы начальнице, пусть сама решает и отвечает.

В том, что отвечать здесь будет за что, Черепанов не сомневался, как и в том, что лично им двигает не страх, другое, в котором разобраться пока не мог. Он честно выполняет свою работу, как и раньше, ничего не изменилось. Изменилось. Никогда у Юрия Алексеевича не бывало так пусто на душе, и такой ноющей грусти по себе он не помнил, чтобы испытывал. Все-таки это был страх, только теперь Черепанов не бежал от него, как обычно, а шел ему навстречу. И одновременно с этим, а может быть, этому благодаря, им овладел неуемный зуд деятельности. Где только он в эти дни не выступал, рассказывая о пользе страхования, задумал явочным путем отменить в Госстрахе приписки, убедить агентов выполнять план не за счет безналичного перечисления взносов вперед, а привлекать новых страховщиков.

Последнее ему не удалось. Женщины откровенно разговаривали с ним сквозь зубы. Юрия Алексеевича это немного задело, но он их лишь пожалел, не подозревая в себе ораторских способностей, давя личное, прочитал сослуживцам лекцию о профессиональной этике и приносящей ей вред капризной женской психологии. Он имел в виду, конечно, Зинаиду Андреевну, и дело, безусловно, не в одной психологии, Юрий Алексеевич шутил, юмора его не поняли и обиделись. Женщины теперь не только не разговаривали с ним, но вели себя так, будто инспектора Черепанова в Госстрахе вообще не существует, к тому же закрывали перед его носом дверь, если он шел следом, ставили чайник в дальний угол комнаты, куда можно добраться разве что перешагивая через столы. Юрия Алексеевича мучила жажда, дни стояли жаркие, но жить было можно.

Он страшился в эти дни одного — встречи с Клавдией Васильевной. Она появится, боялся он, и все опять в нем перепутается, хотя он точно знает, что она пыталась втянуть его в какое-то грязное дело, вернее, с его помощью дело это ускорить, что ей далеко за сорок, его она в упор не видит, а увидит, и он опять превратится в жалкое ничтожество, которое само напрашивается, чтобы его одурачили или купили. Но порой ему казалось, что нет, все это лишь продолжение того ужасного сна, а на самом деле есть она и он, их вечер, ее взгляд, теплая мягкая рука. И это единственное, с чем ему приходилось бороться. И он был тверд, спокойно сносил женские козни на работе, гнал от себя всякие мечтания относительно взглядов, улыбок и рук и ждал, когда его вызовут в милицию.

Но вызвали его в прокуратуру.

Прокурор, чуть постарше Черепанова, высокий представительный мужчина, был очень корректен, доверительным тоном, как если бы просто размышлял вслух, говорил о гуманизме и защите прав граждан, о развернувшейся в стране борьбе с бюрократами, жестокость которых самая страшная, потому что самим им не стоит ничего. В конце своей речи прокурор сел в кресло напротив Юрия Алексеевича, коротко взглянул на него, скосив губы чуть ли не смущенной улыбкой, оттого что ему приходится говорить понятные всякому порядочному человеку вещи:

— А просто по-человечески вам не жаль Клавдию Васильевну? Она на себя не похожа в последнее время.

Юрия Алексеевича бросило в пот, в жестокости его еще не обвиняли. Взгляд прокурора никак не вязался с тем, о чем он говорил, светло-серые навыкате глаза казались фарфоровыми, смотрели вдаль холодно и высокомерно. Вся уверенность Черепанова последних дней пошла насмарку. Перед ним сидел сам господь Бог, сдерживающий свой гнев владыка, кто угодно, только не ему подобный человек. Юрий Алексеевич вжался в кресло и отвел глаза:

— Жалко мне ее. Конечно, жалко. Но я ведь… — хотел снова рассказать он про квартиру и мебель.

— Вот и прекрасно. — Прокурор встал. — Наша нынешняя задача — перейти от абстрактной жалости к заботе о конкретном человеке. Ну что вы в самом деле о себе вообразили? Почему человек должен унижаться перед вами, требуя того, что ему положено, с какой стати?

Но теперь прокурор был не страшен Черепанову. Как-то вот так, сразу, стоило ему отдалиться, как Юрий Алексеевич успокоился, тоже поднялся:

— Мне не нужны никакие унижения. Я доложил в милиции. Я должен ознакомиться с материалами дела. Каждый должен быть до конца честен на своем месте, иначе зачем все изменения, о которых вы говорили.

— Я говорил? — Возвратившийся за свой стол прокурор резко обернулся к нему. — Кто вам говорил, что нужны какие-то изменения? Ах, газеты, все теперь читают газеты. Шум, трескотня. Дело делают люди, их и надо менять. Остальное — ложнодемократическая эйфория, массовая причем. — Он не смотрел на Черепанова, взор его был устремлен все так же ввысь и вдаль. — Почему-то решили, что каждый теперь может лезть туда, куда ему угодно…