Пять поэм
вернуться

Низами Гянджеви
Шрифт:

Лейли молится всевышнему

Тяжкая темная ночь. Лейли одна, она рыдает. Она молит бога приблизить утро.

Свидание Лейли и Меджнуна

Наступает утро. Лейли, обманув сторожащих ее, не боясь отца и матери, выходит на улицу. Она ищет пути к возлюбленному. Появляется Зейд. Лейли просит его отвести ее к Меджнуну. Зейд идет к нему с радостной вестью. Меджнун счастлив. Он совершает омовение, молится, надевает принесенные Зейдом одежды и отправляется в путь, распевая стихи. Звери идут за ним… Лейли разбивает в степи шатер. Меджнун приближается. Лейли, не боясь зверей, выбегает к нему навстречу из шатра и без чувств падает к его ногам. Меджнун тоже падает перед ней без памяти на землю. Звери окружают их и охраняют. Приходит Зейд и приводит влюбленных в чувство розовой водой. Лейли ведет Меджнуна в шатер. Зейд со зверями сторожат их. Любовь Лейли и Меджнуна, говорит Низами, была истинной, не загрязненной похотью и посторонней целью — даже звери покорились влюбленным… Лейли и Меджнун в супружеских объятиях. Они не разлучаются сутки, все время теряя сознание. Лейли спрашивает Меджнуна, почему он молчит, почему не говорит стихи, как обычно. Меджнун, рыдая, говорит о том, что он обрел Лейли, но потерял себя, он — лишь тень Лейли. Теперь нет уже «я» и «ты» подобно тому, как в вере Меджнуна бог — един. Далее идет ряд метафор, говорящих о высшем духовном единстве Лейли и Меджнуна. Лейли начинает снова ласкать возлюбленного. Он впадает в экстаз, разрывает на себе одежды, испускает вопль и убегает в пустыню, распевая стихи. Зейд следует за ним и запоминает их. Глава завершается стихами о чистой истинной любви, стремящейся к разлуке. Когда любовь достигает такого совершенства, заключает главу Низами, она приносит доброе имя. (Последние три главы также считают интерполяцией.)

О том, как наступила осень и умирала Лейли

Так повелось, что если болен сад,— Кровавых листьев слезы моросят, Как будто веток зрелое здоровье Подорвано и истекает кровью. Прохладна фляга скованной воды. Желты лицом, осунулись сады. А может быть, на них совсем лица нет. Лист золотой, но скоро пеплом станет. Цветы пожитки чахлые свернули, В кочевье караваном потянули. А там, под ветром, на дороге той Пыль завилась, как локон золотой. Простим сады за то, что в опасенье Осенней стужи, гибели осенней, Бросают за борт кладь былой весны. Изнеженные, как они больны! Пьянеют лозы в сладостном веселье. Садовник их срезает, чтоб висели, Как головы казненных удальцов На частоколе башенных зубцов. И яблоко, вниз головой вися, Кричит гранату: «Что не сорвался?» Гранат, как печень треснувшая, страшен. Он источает сок кровавых брашен. Так осенью израненный цветник На бранном поле замертво поник. Лейли с престола юности цветущей Сошла в темницу немощи гнетущей. Кто сглазил молодой ее расцвет? Кто погасил ее лампады свет? Повязку золотую головную Зачем Лейли сменила на иную? И тело, в лен сквозной облечено, Зачем само сквозит, как полотно? Жар лихорадки тело разрушает, Сыпь лихорадки тело украшает. Лейли открыла матери, как друг, Смертельный свой и тайный свой недуг. «О мать! Что делать? Смертный час объявлен. Детеныш лани молоком отравлен. В кочевье тянет караван души. Не упрекай за слабость, не греши. Моя любовь? — нет, кровь на черной ране. Моя судьба? — не жизнь, а умиранье. Немая тайна так была нема, И вот печаль достигла уст сама. И так как с уст уже душа слетает, Пускай тихонько медленно растает Завеса тайны. Если ты стара, Прости мне, мать! А мне и в путь пора. Еще раз обними меня за плечи. Прости, прощай! А мне пора далече. Вручаю небу душу оттого, Что друга не встречала своего. Сурьмой мне станет пыль его дороги, Моим индиго — плач его тревоги, Моим бальзамом — слез его бальзам. О, только бы он волю дал слезам! И я вздохну тогда еще раз тайно Над ним в благоуханье розы чайной И камфоры. А ты мне саван дай, Как для шахида, кровью пропитай Льняной покров. Пускай не траур мрачный Тот будет день, а праздник новобрачной. Пускай невестой, не прервавшей сна, Навек земле я буду предана. Когда дойдут к скитальцу злые вести, Что суждено скитанье и невесте, Я знаю — он придет сюда рыдать, Носилки с милым прахом увидать. Он припадет в тоске к их изголовью, Над горстью праха, что звалась любовью. Сам бедный прах, он страшно завопит Из состраданья к той, что сладко спит. Он друг, он удивительно мне дорог. Люби его без всяких отговорок! Как можно лучше, мать, его прими, Косым, враждебным взглядом не томи, Найди в бездомном нищем человеке То сердце, что теряешь ты навеки, И эту повесть расскажи ему: «Твоя Лейли ушла скитаться в тьму. Там, под землей, под этим низким кровом, Полны тобой опять ее мечты. На переправе на мосту суровом Она высматривает: где же ты? И оборачивается в рыданье, И ждет тебя, и ждет тебя она. Освободи ее от ожиданья В объятьях с ней, в сокровищнице сна». Сказавши все и кончив эту повесть, Лейли рыдала, в дальний путь готовясь, И с именем любимым на устах Скончалась быстро, господу представ. Мать на нее как всмотрится, как взглянет,— Ей кажется, что Страшный суд нагрянет. Срывала с головы седой чадру И растрепала кудри на ветру. Вопила, чтобы смерть переупрямить, Все причитанья, что пришли на память, По-старчески, склонившись к молодой, Ее кропила мертвою водой. Лежало тело дочери в бальзаме Живой любви, омытое слезами. И стон такой последний раздался, Как будто то стонали небеса. Старуха же в отчаянье великом Над камнем мертвой крови, сердоликом, Все сделала, что приказала дочь. И, проводив ее навеки в ночь, Не жаловалась больше на кончину, Не ужасалась, что ушла из глаз Жемчужина в родимую пучину. О жемчуге забота улеглась.

Зейд приносит Меджнуну весть о смерти Лейли

Зейд узнает о смерти Лейли, рыдая, надевает траурные одежды и идет к Меджнуну. Он сообщает ему горестную весть. Меджнун падает без чувств, словно сраженный молнией. Придя в себя, он обращает к небу упреки в жестокости, затем спешит к могиле Лейли. Зейд следует за ним. Придя на могилу, Меджнун бьется в рыданиях (предположительно — интерполяция).

Плач Меджнуна о смерти Лейли

«О роза! Ты увяла раньше срока, Дитя, едва раскрыв глаза широко, Закрыла их и крепко спишь в земле. Шепни мне, как очнулась там, во мгле. Где родинка на круглом подбородке, Где черный глаз, где глаз газели кроткий? Что потускнел смарагд горячих уст? Что аромат волос уже не густ? Для чьих очей твое очарованье, Кто твой попутчик в дальнем караване, По берегам какой реки спеша, Не кончила ты пиршества, душа? Но как ты дышишь в подземельях ночи? Там только змей мерцают злые очи, Гнездиться только змеи там вольны, Не место там для молодой луны. Иль, может быть, как клад, ушла ты в землю, И я твоей подземной тайне внемлю И, как змея, пришел тебя стеречь, Чтобы, клубком свернувшись, рядом лечь. Ты, как песок, взвивалась легче ветра, И, как вода, ушла спокойно в недра, И, как луна, земле теперь чужда,— Что ж, так с луной случается всегда. Но, ставши от меня такой далекой, Ты стала всей моею подоплекой. Совсем ушла, совсем ушла из глаз, Но заново для сердца родилась. Должно истлеть твое изображенье, Чтоб вечно жить в моем воображенье!» Сказал, и руки заломил, и вдруг Затрепетал, сломав браслеты рук, Со сворой всех зверей ушел оттуда, И танцевал, и гнал вперед верблюда, Мешая слезы горькие с песком, О камень бился огненным виском… Но захотел он быть поближе к милой, И с гор его потоком устремило К могиле, где покоится Лейли. Он подошел, склонился до земли, И вся от слез могила стала влажной. И хищники вокруг уселись важно, Глаз не сводя внимательных с него. И стало вкруг безлюдно и мертво, И путник проходил возможно реже Дорогой той, недавно лишь проезжей. Так буйствуя, печалясь и губя, Он истязал и разрушал себя. Так два-три дня провел он, горько плача. Уж лучше смерть, чем жизнь его собачья! И так он обессилел и устал, Что книги жизни сам не дочитал.

Салам из Багдада снова приходит к Меджнуну

Салам с великим трудом разыскивает Меджнуна. Меджнун спрашивает его, зачем он пришел. Салам отвечает, что хочет слышать его прекрасные стихи. Меджнун, рыдая, говорит о смерти Лейли — ее душа теперь в раю. Салам остается с Меджнуном несколько месяцев и записывает его стихи, потом уезжает в Багдад.

Смерть Меджнуна

Ладья его тонула в темных водах. Да, наконец-то обретал он отдых!.. Размолотый на мельнице судьбы, Он напоследок взвиться на дыбы, Встать на ноги, разрубленный, пытался, Но, как змея, с обрубком не срастался. Закрыв глаза, к нагой земле прильнув, Он молвил, руки к небу протянув: «Внемли, создатель всех земных созданий, Освободи мне душу от страданий, Соедини с любимою женой И воскреси изгнаньем в мир иной». Так он сказал, могилу обнял нежно, Всем телом к ней прижался безмятежно. Сказал: «Жена!» — и перестал дышать. Теперь ему осталось не сплошать На той последней темной переправе, Что миновать никто из нас не вправе. О ты, сидящий крепко на земле, Под крепким кровом в неге и тепле! Вставай, не спи! Жилье твое непрочно, Должна река разлиться в час урочный, И рухнет каждый мост когда-нибудь. Встань, не зевай! Гони верблюда в путь! Земля есть прах. Расстанься с нею быстро. Душа твоя истлеет малой искрой. Без сожаленья растопчи свой сан, Незнатным ты предстанешь к небесам. Заранее мертво, что не навеки, Не обожай того, что не навеки!

Племя Меджнуна узнает о его смерти

Так на могиле милой он лежал, И весь огонь с лица его сбежал. Так целый месяц тлел он на могиле Иль целый год (иные говорили). Не отходили звери ни на шаг От мертвого. И спал он словно шах В носилках крытых. И охраной мощной Вокруг стояли звери еженощно, И кладбище травою заросло, Сынам пустыни логово дало. И, сторонясь встречаться с хищной сворой, Про кладбище забыли люди скоро. А тот, кто видел издали порой Роящийся, подобно пчелам, рой, Предполагал, что то паломник знатный В тени перед дорогою обратной, Надежно охраняемый, уснул. Но если бы он пристальней взглянул, Он увидал бы лишь нагое тело, Что до предела ссохлось и истлело, В чьем облике от всех живых частей Была цела одна лишь связь костей. Столь дорогой гиенам и шакалам, Зиял костяк нетронутым оскалом. Пока оттуда звери не ушли, Запретным слыло кладбище Лейли. Год миновал, и вновь ушли в пустыню Все хищники, что стерегли святыню. Сначала смельчаки, потом и все, Путь проложив к таинственной красе, Заметили и умилились слезно Нагим костям, и мертвый был опознан. Проснулась память, заново жива, Пошла по всей Аравии молва. Разрыли землю, и бок о бок с милой Останки Кейса племя схоронило. Уснули двое рядом навсегда, Уснули вплоть до Страшного суда. Здесь — клятвой обрученные навеки, Там — в колыбели спят, смеживши веки. Прошел недолгий срок, когда возник На той могиле маленький цветник, Пристанище всех юношей влюбленных, Паломников селений отдаленных. И каждый, кто пришел тропой такой, Здесь находил отраду и покой. Могильных плит касался он руками, Чтоб исцелил его холодный камень.

Зейд видит во сне Лейли и Меджнуна — они в раю

Зейд часто приходит на могилу Лейли и Меджнуна. Он слагает повесть об их любви и всем рассказывает ее. От него эта повесть и пошла по миру… Зейд все думает о влюбленных — где они? Спят под землей, или они — украшение рая? Как-то раз он видит во сне райский сад. В этом саду на берегу ручья стоит трон. На троне восседают два ангела. Они пьют вино, ласкают друг друга. У трона стоит старец, осыпающий временами ангелов драгоценными камнями. Зейд спрашивает у старца имена этих ангелов. Старец отвечает, что ото души верных влюбленных, на земле их звали Лейли и Меджнун. При жизни они не добились счастья, здесь же они вкушают вечное блаженство. Зейд просыпается и раскрывает людям тайну, поведанную ему старцем. Глава завершается рассуждениями о бренности этого мира и о том, что вечное счастье достижимо лишь в мире потустороннем, путь же к нему — самоотверженная любовь (предположительно — интерполяция).

Заключение

Низами снова обращается к шаху Ахситану. Он надеется, что шах милостиво взглянет на поднесенную ему поэму, и просит разрешения заключить ее несколькими советами. Хотя Ахситан и справедлив, но будет неплохо, если он еще умножит свое правосудие. Пусть он не доверяет врагам, пусть советуется с друзьями, пусть не торопится катить того, кто в его власти. «Впрочем, — заключает Низами. — ты не нуждаешься в таких советах. Я же буду молиться о твоем благополучии», Глава завершается пожеланиями успеха и долголетия.