Пять поэм
вернуться

Низами Гянджеви
Шрифт:

Дружба Меджнуна с дикими зверями

Однажды он опять явился к Неджду И увидал на старых свитках, между Иных письмен, что правдою влекли, Два имени — Меджнуна и Лейли. Два имени друг к другу жались тесно. Он разорвал сейчас же лист чудесный, Он милой имя ногтем соскоблил. И некто удивился и спросил: «Что это значит, что второе имя Руками уничтожено твоими?» Он отвечал: «Не нужен знак второй Для двух влюбленных. Ведь в земле сырой Истлеет прах — и все равно услышат, Что двое рядом после смерти дышат». «Зачем же соскоблил ты не себя, А милую?» Ответил он, скорбя: «Безумный, я — лишь кожура пустая. Пускай во мне гнездится, прорастая, Любимая, пусть эта кожура Ее от глаз укроет, как чадра». Так он сказал и вновь ушел в пустыню, И жил как скот, и привыкал отныне К сухим корням и к стеблям горьких трав, Так со зверьми он жил, как зверь, поправ Закон людей, дикарский их обычай, Далек от униженья и величья. И звери с ним дружили и, дружа, Не знали ни рогатин, ни ножа. Лисицы, тигры, волки и олени Шли рядом с ним иль ждали в отдаленье Любого приказанья, как рабы. Шах Сулейман, властитель их судьбы, Надменно он в своих скитаньях длинных Шел под зонтом из мощных крыл орлиных. Он достигал таких монарших прав, Что подобрел звериный хищный нрав. Не трогал волк овечки нежноокой, Не задирал онагра лев жестокий, Собака не бросалась на осла, И молоко пантеры лань пила. Когда же он задремывал устало, Хвостом лисица землю подметала, Ложилась кротко лань у пыльных ног, А прислониться он к онагру мог И голову клонил к бедру оленя. И падал лев пред спящим на колени. Оруженосец верный и слуга. Коварный Волк, чтоб отогнать врага, Глаз не смыкал, всю ночь протяжно воя, А леопард, рожденный для разбоя, Отвергнул родовое естество. Так все бродяги жили вкруг него, Построясь в боевом порядке станом, В общенье с ним живом и неустанном. И, встретив эту стражу на пути, Никто не смел к Меджнуну подойти — Разорван был бы хищниками тотчас. Глаза в глаза, на нем сосредоточась, Пускали звери в свой опасный круг Лишь тех, кто был Меджнуну добрый друг. Учась у повелителя прилежно, Таких гостей они встречали нежно. С такою паствой жил он, как пастух, Утешился его смятенный дух, Доверясь этой первобытной мощи. Он становился все смелей и проще, И люди удивлялись дружбе той, Звериной свите, смелой и простой. И где бы ни был юноша влюбленный, Он шел сюда, к пустыне отдаленной, Чтоб на Меджнуна хоть разок взглянуть. Паломник, совершая длинный путь, Стоянку разбивал с Меджнуном рядом. И стало для паломников обрядом Делить с Меджнуном бедный свой обед, Чтоб услыхать любви его обет. И, съев крупицу из дареной доли, Он все бросал зверям по доброй воле. Так он кормил их летом и весной И получал от них поклон земной, Кормилец их, дающий хлеб насущный. И рос и рос его отряд послушный, Привыкли к рабству звери без числа. Вся вольница их в челядь перешла. Поклонник Зороастра, маг приучит К подачкам пса — и пес, как кот, мяучит.

Притча

В Мерве был царь, который осужденных им на смерть бросал своре разъяренных псов. У царя был приближенный юноша, которого он очень любил. Однако юноша не очень доверял царской любви. Поэтому он тайно сдружился с царскими псарями и начал каждый день приходить на псарню кормить собак. Случилось то, чего он ожидал: царь разгневался и велел бросить его псам. Но те знали юношу и только ласкались к нему. На следующее утро царь стал раскаиваться и послал посмотреть, что случилось с юношей. Псарь доложил, что это, наверное, не человек, а ангел — собаки его не тронули. Царь поспешил убедиться сам и спросил у юноши, как это случилось. Тот объяснил и прибавил: «Десять лет я служил тебе — и вот мне награда! Собаки же добро помнят лучше и оценили мои старания». Царь раскаялся и прекратил свои жестокие расправы. Мораль притчи: сделанные человеком благодеяния — ограда его жизни.

Меджнун взывает к небу

Глава начинается с описания ночи и звездного неба. Меджнун смотрит на звезды и планеты и начинает беседовать с ними. Он обращается к Венере, Юпитеру. Но планеты двигаются по небу, заходят. Меджнун понимает, что от них нельзя ждать помощи, и обращается к богу, моля дать хоть какой-нибудь просвет в окружающей его темной ночи. В молитвах он засыпает.

Меджнун получает послание от Лейли

Глава начинается с описания дня. Меджнун сидит на горе, окруженный дикими зверями. Подъезжает всадник. Меджнун приказывает зверям лечь и идет к нему. Тот рассказывает, что видел Лейли и говорил с ней. Она тоскует по Меджнуну, и ей даже тяжелее, чем ему, ибо хотя горе его и велико, но все же он — мужчина. Она хочет бежать от мужа, но боится позора. Всадник говорит, что, увидев верность Лейли, он рассказал ей все, что ему было известно о Меджнуне. Она просила передать письмо, вот оно… Меджнун — в припадке исступленной радости.

Письмо Лейли Меджнуну

Когда он развязал письмо Лейли, Вот что в письме глаза его прочли: «Во имя вседержителя, чья сила, Врачуя разум, душу воскресила, Мудрейшего из мудрых, кто знаком И с тварей бессловесных языком, Кто птиц и рыб в своей деснице держит И семя звезд в ночное небо вержет, На землю человека ниспослав. Он есть предвечный обладатель слав, Он вечно жив и беззакатно ярок, Вручил он душу каждому в подарок И целый мир, — возможно ль больше дать, Чем эта световая благодать,— Сокровище его благой порфиры?» Рассыпав так смарагды и сапфиры, Лейли затем писала о любви: «Страдалец! Пусть утрет глаза твои Мой нежный шелк — слова, что я слагаю. Я, как в тюрьме, одна изнемогаю, А ты живешь на воле, мой дружок, Ты клетку позолоченную сжег. Благой источник Хызра в царстве горя, Пусть кровь твоя окрасила нагорья, В расселины ушла, как сердолик, К моей свече ты мотыльком приник, Из-за тебя война пришла на землю, А ты, онаграм и оленям внемля, Мишень моих упреков и похвал, Ты собственное тело разорвал И пламенем закутался багровым. А помнишь ли, когда ты был здоровым, Ты в верности мне вечной поклялся. Из уст в уста шла повесть наша вся. Я клятве ранней той не изменяю, А ты не изменил еще? — не знаю. Где ты теперь? Чем занят? Чем храним? Чем увлечен? А я — тобой одним. Мой муж — я не чета ему, не пара. Замужество мое — как злая кара. Я рядом с ним на ложе не спала, И, сломленная горем, я цела. Пусть раковину море похоронит, Ничем алмаз жемчужины не тронет. Никто печати с клада не сорвет, Бутона в гуще сада не сорвет. А муж — пусть он грозит, смеется, плачет! Когда я без тебя — что он мне значит? Пускай растет, как лилия, чеснок, Но из него не вырастет цветок. Ты ждешь меня. Я бы хотела тоже С тобой одним шатер делить и ложе. Но раз с тобою вместе жить нельзя — Моя ль вина, что я такая вся? Твой каждый волосок — моя святыня. Твоя стоянка и твоя пустыня — Они мой сад, цветущий без конца. Узнав о смерти твоего отца, Разорвала я саван и вопила, Лицо себе царапала и била, Как будто это умер мой отец. Так весь обряд исполнив, под конец Я лишь к тебе прийти не захотела. Ну что ж, пускай в разлуке гибнет тело, Зато с тобой душа моя всегда. Я знаю — велика твоя беда. В одном терпенье вся твоя награда. А я, поверь, минуте краткой рада. На зимней ветке почка спит, мертва, Придет весна — распустится листва. Не плачь, когда быть одиноким больно. А я — ничто. Я близко — и довольно. Не плачь, что в одиночестве убог. Запомни: одиноким близок бог. Не плачь и об отце своем. Рассейся, Дождями слез, как облако, не лейся. Отец в земле, над сыном — солнца свет. Разбита копь, сверкает самоцвет». Меджнун, когда он прочитал посланье, Был как бутон, раскрывшийся в пыланье Торжественной полуденной земли. Он только и сказал: «Лейли, Лейли, Лейли, Лейли», — и плакал безутешно. Затем пришел в себя и стал поспешно Посланнику он ноги лобызать, И долго ничего не мог сказать, Как будто не владел людскою речью. И вдруг воскликнул: «Как же я отвечу, Когда нет ни бумаги, ни пера!» Но ведь смекалка у гонцов быстра, И посланный, раскрыв ларец дорожный, Вручил перо Меджнуну осторожно.

Ответное письмо Меджнуна

Вступление к письму, его начало Благоговейным гимном прозвучало: «Во имя вседержителя-творца, Кто движет все светила и сердца, Кто никогда ни с кем не будет равным, Кто в скрытом прозревает, как и в явном, Кто гонит тьму и раздувает свет, Кто блеском одевает самоцвет, Кто утолил любую страсть и жажду, Кем укреплен нуждающийся каждый. Затем писал он о любви своей, О вечном пламени в крови своей: «Пишу я, обреченный на лишенья,— Тебе, всех дум и дел моих решенье. Не так, ошибся: я, чья кровь кипит,— Тебе, чья кровь младенческая спит. У ног твоих простерт я безнадежно, А ты другого обнимаешь нежно. Не жалуясь, переношу я боль, Чтоб облегчила ты чужую боль. Твоя краса — моих молений Кааба, Шатровая завеса — сень михраба. Моя болезнь, но также и бальзам, Хрустальный кубок всем моим слезам. Сокровище в руке чужой и вражьей, А предо мной одна змея на страже. О, сад Ирема, где иссох ручей! О, рай, незримый ни для чьих очей! Ключи от подземелья — у тебя. Мое хмельное зелье — у тебя. Так приголубь, незримая, — я прах. Темницу озари мою, — я прах. Ты, скрывшаяся под крылом другого, По доброй воле шла на подлый сговор. Где искренность, где ранний твой обет? Он там, где свиток всех обид и бед! Нет между нами лада двух созвучий, Но есть клеймо моей неволи жгучей. Нет равенства меж нами, — рабство лишь! Так другу ты существовать велишь. Когда же наконец, скажи, когда Меж нами рухнут стены лжи, — когда Луна, терзаемая беззаконно, Избегнет лютой нежности дракона, И узница забудет мрак темницы, И сторож будет сброшен с той бойницы? Но нет! Пускай я сломан пополам! Пускай пребудет в здравье Ибн Салам! Пускай он щедрый, ласковый, речистый,— Но в раковине спрятан жемчуг чистый! Но завитки кудрей твоих — кольцо, Навек заколдовавшее лицо! Но, глаз твоих не повидав ни разу, Я все-таки храню тебя от сглаза. Но если мошка над тобой жужжит, Мне кажется, что коршун злой кружит. Я — одержимость, что тебе не снилась, Я — смута, что тебе не разъяснилась, Я — сущность, разобщенная с тобой, Самозабвенье выси голубой. А та любовь, что требует свиданья, Дешевле на базаре мирозданья. Любовь моя — погибнуть от любви, Пылать в огне, в запекшейся крови. Бальзама нет для моего леченья. Но ты жива, — и, значит, нет мученья».

Селим из племени Амир приезжает навестить Меджнуна

Дядя Меджнуна Селим из года в год заботится о нем и раз в месяц привозит ему пищу и одежду. Однажды он разыскал Меджнуна и, боясь зверей, издали приветствовал его. Меджнун узнал его и подозвал. Селим надел на него привезенное платье и достал пищу. Но Меджнун не стал ничего есть и все отдал зверям. Селим удивился и спросил, чем же он жив. Меджнун отвечает, что его пища — трава. Селим одобряет это и рассказывает притчу.

Притча Селима

Однажды некий царь проезжал мимо обители отшельника. Увидев его жалкое жилище, шах был поражен и отправил к нему приближенного спросить, чем он живет в этой пустыне. Отшельник показал приближенному растертую траву — это его пища. Приближенный презрительно сказал: «Иди на службу к нашему царю, и ты избавишься от необходимости питаться травой». Отшельник ответил: «Если ты приучишься есть эту траву, то перестанешь служить царям». Меджнуна этот рассказ порадовал. Он стал расспрашивать Селима о друзьях и родных. Речь зашла и о матери Меджнуна. Селим отправляется за ней и привозит ее к Меджнуну.

Свидание с матерью

Лишь издали на сына поглядела, Лишь поняла, как страшен облик тела, Как помутилось зеркало чела,— Вонзилась в мать алмазная стрела, И ноги онемели на мгновенье. И вот уже она в самозабвенье Омыла сына влагой жгучих слез, Расчесывает дикий ад волос И, каждый волосок его голубя, Ощупывает ссадины и струпья, Стирает пыль и пот с его лица, И гладит вновь, ласкает без конца, Из бедных ног колючки вынимая И без конца страдальца обнимая, Мать шепчет: «Мой сынок, зачем же ты Бежишь от жизни для пустой мечты? Уже числа нет нашим смертным ранам, А ты все в том же опьяненье странном. Уже уснул в сырой земле отец, Уже не за горами мой конец. Встань, и пойдем домой, пока не поздно. И птицы на ночь прилетают в гнезда, И звери на ночь приползают в дом. А ты, бессонный, в рубище худом, В ущелье диком, в логове змеином, Считаешь жизнь людскую веком длинным,— А между тем она короче дня. Встань, успокойся, выслушай меня. Не камень сердце, не железо тело. Вот все, что я сказать тебе хотела». Меджнун взвился, как огненный язык. «Мать! Я от трезвых доводов отвык. Поверь, что не виновен я нисколько Ни в участи своей, ни в жизни горькой. Не приведут усилья ни к чему. Я сам себя швырнул навеки в тьму. Я так люблю, что не бегу от боли, Я поднял ношу не по доброй воле».