Пять поэм
вернуться

Низами Гянджеви
Шрифт:

Выход Ширин из шатра

Ширин выходит навстречу Хосрову и падает к его ногам. Хосров склоняется к ней, целует перед ней землю. Он клянется сделать ее своей супругой. Они пируют вместе. Хосров сперва не решается и прикоснуться к Ширин, но потом робко ласкает ее. Ширин уезжает в свои владения, а Хосров спешит в Медаин готовить свадьбу. Звездочеты составляют гороскоп, чтобы узнать день свадьбы, который будет счастливым.

Приезд Ширин для венчания в Медаин

Хосров посылает Ширин сказочно щедрые свадебные подарки — выкуп за нее. Ширин везут в шахскую столицу. Хосров вызывает мобедов и говорит им о великой чистоте и твердости Ширин: она осталась чиста, несмотря на его домогательства, Мобеды назначают сумму брачного выкупа и совершают обряд.

Свадьба Хосрова и Ширин

Всем розам небеса, сперва сказав: «Пробудим Вас в день весны», — потом их предлагают людям. Великий рок, венцу жемчужины даря, Венец в жемчужинах наденет на царя. Пловцы ныряют вглубь на поиски жемчужин,— Чтоб стал жемчужин блеск с венцом царевым дружен. Став слаще, чем джуляб, прекрасней, чем пери, Ширин, позвав царя, промолвила: «Бери, Пей сладкий кубок мой, пребудь в истоме сладкой. Ты сладостно забудь все в мире, кроме Сладкой». В словах, являющих величие и честь, Ширин потайную царю послала весть: «Не прикасайся ты сегодня ночью к чаше: Два опьянения не входят в сердце наше. Что яство для людей, чей ум затмит вино? Поймет ли — солоно ль, не солоно ль оно. Хмельной, найдя все то, к чему стремился страстно, Промолвит: «Я был пьян, все бывшее — неясно». И те, что во хмелю откроют свой замок, Потом бранят воров, и все им невдомек». По нраву эта весть пришлась владыке мира. «Исполню, — молвил он, — веления кумира». Но пьют в веселый день!.. Будь сломлена печать! Себя на празднике не надо огорчать! Пел снова Некиса, бренчал бербет Барбеда,— Звенела над Зухре их нежная победа. То, полный сладости, пел мелодичный руд: «Пусть длятся радости, пусть чаши все берут!», То кубок прозвенит, сверкая пред Барбедом: «Всегда удачи свет тебе да будет ведом!» И в сладостных мечтах о сладостной Ширин Хосров испробовал немало терпких вин. И промежутки царь все делает короче Меж кубками. И вот проходит четверть ночи. Когда же должен был, почтителен и тих, К невесте царственной проследовать жених,— Его, лежащего без памяти и речи, К ней понесли рабы, подняв к себе на плечи. И вот глядит Ширин: безвольный, допьяна Царь упоен вином. Себя укрыв, она Тому, кто, все забыв, лежит, как бы сраженный, Другую милую отдаст сегодня в жены. Она схитрила, что ж, — ты так же поступай С тем, кто придет к тебе, упившись через край. Из рода матери всегда жила при Сладкой Старуха. Словно волк была она повадкой. И с чем ее сравнить? О, диво! О, краса! Скажу: как старая была она лиса, Две груди старая, как бурдюки, носила. От плеч ушла краса, колен исчезла сила. Как лук изогнутый, была искривлена, С шагренью схожая, шершавая спина. Ханзол, несущий смерть! Кто глянул бы некосо На щеки, — в волосках два колющих кокода. Ширин, надев наряд на это существо, Послала дряхлую к Парвизу для того, Чтоб знать, насколько царь повержен в хмель могучий, И сможет ли луну он отличить от тучи. Старуха полога раздвинула края,— Как будто из норы к царю вползла змея. Как сумрак хмурая, — таких не встретишь часто,— Была беззубая, но всё ж была зубаста. Царю, когда к нему вошла сия лиса, Уже овчинкою казались небеса. Но все ж он мог понять, — он на усладу падкий: Не так весенние ступают куропатки. Не феникс близится, — ворону видит он. Влез в паланкин Луны чудовищный дракон. «В безумстве я иль сплю? — он прошептал со стоном.— Где ж поклоняются вот этаким драконам? Вот кислолицая! Горбунья! Что за стать! Да как же горькая сумела Сладкой стать?» Хосрова голова пошла как будто кругом. Решил он: сей карге он сделался супругом. …Старушки слышен крик… Промолвила Луна: «Спасти ее!» И вот — к царю идет она. К лицу прибавив семь искусных украшений, [240] Откинув семь завес, вошла; плавней движений Не видел мир. Пред ней — ничто и табарзад. Вся сладость перед ней свой потупляет взгляд. Она — что кипарис, сладчайший из созданий. Она — сама луна, закутанная в ткани. Что солнце перед ней, хотя она луна! Ста драгоценней стран подобная весна! Подобной красоты мир не смущали чары. Все розы в ней одной, в ней сладости — харвары. Она — цветы весны. О них промолвишь ты: Одним счастливцам, знать, подобные цветы! Блестящий Муштари пред ней померкнет. Пава Пред плавною Ширин совсем не величава. Ее уста — любовь. О, как их пурпур густ! Но все ж ее уста еще не знали уст. Весь Туркестан попал в силок ее дурмана. Лобзания Ширин ценнее Хузистана. О розы свежих щек! Вода из роз, взгляни, Льет слезы от стыда; ее печальны дни. Ты, томный взор, нанес сердцам несчетным раны! О поволока глаз! Ты грабишь караваны! Ширин! Ведь ты — вино: уносишь ты печаль. Нет горя там, где ты. Оно уходит вдаль. О сахар сахара, о роза роз! О боже! Она явилась в мир — сама с собою схожей. И царь протер глаза: они ослеплены. Так бесноватых жжет сияние луны. И как безумцы все, смущен он был Луною [241] И хмеля сонного затянут глубиною. …И пробудился царь. Свершился ночи ход. Царь видит пред собой наисладчайший плод. Невесту светлую ему послало небо,— Пылающий очаг, назначенный для хлеба. Ушел небиза хмель за тридевять земель. Сладчайший поцелуй согнал с Парвиза хмель. Он словно вин испил необычайных, новых. И сад расцветных роз был сжат в руках царевых. Лишь покрывало с уст, как эта ночь, — ушло, Терпение царя мгновенно прочь ушло. Краса весь разум наш вмиг обратит в останки. Мани своим вином отравят китаянки. Ворвался в Хузистан в неистовстве ходжа, Лобзаний табарзад похитил он, дрожа. Таких рассветных вин, как эти, — не бывало; Таких блаженных зорь на свете не бывало! И начал он сбирать охапки сладких роз, И сам он розой стал в часы веселых грез. И молвил он любви, что миг пришел, что надо Уже вкушать плоды раскрывшегося сада. То яблок, то гранат он брал себе к вину, То говорил, смеясь: «К жасмину я прильну», И вот уже слились два розовые стана. И две души слились, как розы Гюлистана. Сок розы в чашу пал, о радости моля, И сахар таял весь в плену у миндаля. Так сутки протекли, и вот вторые сутки. Нарцисс с фиалкой спит, и сладок сон их чуткий. Так два павлина спят в тиши ночных долин… Поистине красив склонившийся павлин! Они, покинув сон, прогнав ночные тени, Послали небесам немало восхвалений. И, тело жаркое очистивши водой, Молитвы должные свершили чередой. Все близкие к тому, кто был на царском троне, Окраской свадебной окрасили ладони: В хне руки Сементурк, в хне руки Хумаюн, В хне руки Хумейлы, [242] и лик их счастья — юн. Однажды царь сидел в своем покое, взглядом Окидывая дев, с ним восседавших рядом. Им драгоценности он роздал. Запылал В их ожерелиях за лалом рдяный лал. Он отдал Хумаюн Шапуру, — сладким садом Его он наградил, сладчайшим табарзадом. Затем дал Хумейлу царь Некисе, а вслед Красотку Сементурк в дар получил Барбед. Ну, а Хотан-Хотун премудрую и видом Прелестную Хосров связал с Бузург-Умидом. С почетом отдал царь Шапуру всю страну, В которой некогда цвела Михин-Бану. Когда вступил Шапур в предел своих владений, В них множество воздвиг прославленных строений. Та крепость в Дизакне, чья слава немала, Шапуром, говорят, построена была. И одаряет вновь всей радостью Хосрова Благожелательство небесного покрова. Свершенья, молодость и царство, — лучших уз Вовек не видел мир, чем их тройной союз. И дня без лютни нет, и ночи нет без кубка… Всё в мирных днях забыть, — нет правильней поступка. Лишь радости вкушай, в них так приятен вкус — И огорчений злых забудешь ты укус. Он пил, дарил миры, он радовал народы. И в наслаждениях текли за годом годы. Когда ж прошли года и духом он прозрел, То устыдился он всех дерзновенных дел. И белый волос встал у щек нежданным стражем; «О молодость, прощай!» — его увидев, скажем. Быть в мире иль не быть? Граница — волосок. И волосок — седой. И час твой — недалек. Для взора смертного все чернотой одето,— Но только до зари, до вспыхнувшего света. Мы греемся в саду, пока снежинок рой Не ляжет на листву сребристой камфорой. Постигни молодость! Она — пыланье страсти. Весь мир, вкушая страсть, в ее всесильной власти. Но седовласый рок возьмет права, и он Твою изгонит страсть. Таков его закон. «Как быть? — у старика спросил красавчик с жаром.— Ведь милая сбежит, когда я буду старым». И отвечал старик, уже вкушавший тишь: «Друг, в старости ты сам от милой убежишь». Коль ртуть на голове, — она бежит от мира, Бежит от серебра напрасного кумира. От мрака локонов печаль умчится вдаль. Черноволосых взор, — пугает он печаль. Войска тоски бегут перед тобой, нубиец. Ведь, только радуясь, живет любой нубиец. Окраска черная глазам на пользу: рьян И радостен, юнец стремится в Индостан. Все понял царь, и внял он белому жасмину. Он в юных днях — как я — постиг свою кончину. [243] Хотя Хосров сдержал любой бы свой обет, Но мир обманывал, и царь страшился бед. То на златой доске он в нард играл, то бегом Шебдиза тешился, былым отдавшись негам. То он Барбеда звал, то слушал водомет, То обнимал Ширин, как бы вкушая мед. Ширин и царский трон, Барбед и бег Шебдиза,— Излюбленный предел всех радостей Парвиза. И вспомнил он, смутясь, все предвещавший сон, И сад его души был мраком полонен. Все то, что создали, он знал, земля и воды, Хоть так прекрасно все, — сотрут, разрушат годы. До полнолуния растут лучи луны, Потом — уменьшатся, потом — уж не видны. Я дереву в саду, в саду плодовом внемлю: «Созревшие плоды — повергну я на землю».

240

К лицу прибавив семь искусных украшений… — Семь украшений: 1)хна, которой красили кончики пальцев, 2) басма, которой красили брови, 3) румяна, 4) белила, 5) сурьма, 6) золотая фольга, 7) галие — смесь мускуса и амбры для придания аромата волосам и бровям.

241

…как безумцы… смущен он был Луною… — См. сноску 216.

242

Сементурк, Хумаюн, Хумейла— имена подруг Ширин.

243

Он в юных днях — как я — постиг свою кончину— то есть, подобно самому Низами, уже в молодости стал думать о смерти.

Наставления Ширин Хосрову о справедливости и знании

Был светлый день; Ширин про мудрость, про дела Правления с царем беседу повела: «О царь! Есть мудрецы, по их направься следу! О справедливости давай вести беседу. Стремился долго ты мечты осуществлять, Ты чаянья свои осуществишь опять. Ты милостиво дал цвести твоим пределам, Но их не погуби несправедливым делом. Страшись! Отшельники молитвословный жар Вздымают с просьбою о ниспосланье кар. И старой женщины молитва [244] на рассвете Тебя за зло твое в тугие схватит сети. Без пользы закричишь, горе глаза воздев, Когда тебя сметет их справедливый гнев. Был древле ряд зеркал в руках владык взнесенных — Зеркал, затмившихся от вздохов угнетенных. Когда счастливым дням с тобой не по пути, Удачу не во всем сумеешь ты найти. Когда листок древес уже свисает хилый, В нем с ветром осени бороться нету силы. Насилий не чини, не угнетай свой край, И подданных своих приветливо ласкай. Я в страхе: может быть, то повторится снова, Что некий царь сказал. Его я помню слово: «Я счастьем был храним, — оно ушло, и вот Оковы разомкнул озлобленный народ». Он думал, что народ был обделен вселенной. Он думал, что владел один лишь он вселенной. Чванливо чтя себя и мня, что все течет Лишь только для него, утратил он почет. Другой счастливец встал, — и царь, всем несший муку, С напрасною мольбой протягивает руку, А если б не язвил он сотней жал народ, Его бы одного всегда желал народ. Ты знаньем овладел и царством целым тоже, Ты с черным волосом, но ведь и с белым тоже. Будь к вечности готов, дни хрупки и легки… Недолог твой привал, — увязывай тюки. Ты злато с серебром сольешь в единый слиток, Но Судный день сотрет сокровищ преизбыток. Храни тебя господь, но все же посмотри, Что унесли с собой ушедшие цари? Когда хранишь свой скарб, — то он твой враг и мститель; Раздашь его, и он — твоих путей хранитель. Ты летопись прочти: где Дарий, где Джемшид? Всех солнечный огонь посменно сокрушит! Напевов девяти внимая всем усладам, Ты умудряй свой дух их сокровенным ладом».

244

И старой женщины молитва… — Здесь и далее сравни речи о справедливости в «Сокровищнице тайн».

Вопросы Хocpoвa Бузург-Умиду и его ответы

Глава содержит мудрые ответы на философские вопросы: что такое первоначальное движение, каково небо и т. п. Последний вопрос — о смерти. Лишь пророки, побывавшие при жизни на том свете, могут поведать о ней.

О назначении пророка

Хосров не признает Мухаммеда пророком — это ему не дано. Бузург-Умид предсказывает, что вера арабов — ислам — будет истинной. Ширин просит Бузург-Умида рассказать о Калиле и Димне.

Сорок притч из «Калилы и Димны» с высказыванием сорока тонких мыслей

Каждая назидательная притча вложена в один стих, сопровождаемый пояснением. Конечный вывод притч — «шах должен иыть справедливым», — чему Хосров и решает следовать.

Мудрость и наставления низами

Низами говорит в главе о своей мудрости, о том, что он все на земле постиг, затем он говорит о сотворении мира, о необходимости самопознания.

Рассказ о Шируйе и конце царствования Хосрова

Хосров премудрости достигнул высоты, И наглухо забил он лавку суеты. Был у Хосрова сын от Мариам. С пеленок, Дыша, он дурно пах. Казалось — это львенок. Он звался Шируйе [245] . Знал я и ведал свет, Что он, когда ему лишь девять было лет, Промолвил про Ширин во дни отцовской свадьбы: «Ширин под пару мне! Вот мне кого поймать бы!» О вере ли его поведать, о любви, Про знанье иль про злость, горящую в крови? Весь наполнял дворец он мрачным дымным смрадом, И на него Хосров взирал суровым взглядом. И так сказал Хосров: «Мудрец Бузург-Умид! От сына этого душа моя скорбит. Он отвратителен, а в некие минуты И страшен. От него в грядущем жду я смуты. Злокознен он, как волк, что рыщет, что не сыт; Он и для матери опасности таит. Хорошего не ждать от тех, кто полон скверны. Все в пепел обратит огонь такой неверный. Кого бы речью он сумел к себе привлечь? Ему лишь самому его приятна речь. Нет фарра, сана в нем. В нем только смрад пожара. Он на фарсанг бежит от сана и от фарра. Он дым, всклубившийся из моего огня. И, мною порожден, бежит он от меня. Я голову в венце вознес над целым светом, Но, коль наследник он, — какая польза в этом? Не любит он Ширин, сестер не любит он. И, глядя на меня, он злобой омрачен. Что красота ему! Он что осел: закрыто Ослу прекрасное. Ему милей корыто. Змееныш мной рожден, так, стало быть, и я (Наверно, думает мой «славный» сын) — змея. Чтоб сделаться плодом, цветок возник не каждый. И сладость сахара сокрыл тростник не каждый. В былом отцеубийц немало я найду. Железо — из руды и все же бьет руду. И множество чужих, с врожденным чувством чести, Нам ближе, чем родня, исполненная лести». «О прозорливый шах! — сказал Бузург-Умид.— Твой ум — познать и свет и тьму себя стремит. Пускай твоя душа в нем злое примечала, Но сущности твоей в нем кроются начала. Ты с сыном не враждуй, на нем твоя печать. От кровной связи кровь не надо отлучать. Ты благ — и сын твой благ. Ведь схож бывает точно С чесночной долькою весь корешок чесночный. Когда кроят парчу, владыка, то к чему Обрезки отвергать? — Берут их на кайму. Пускай строптив твой сын, забудь свои невзгоды. Строптивость не страшна, — ее смиряют годы. Он юн. Но буйных дней промчится череда,— От буйства в старости не станет и следа».

245

Шируйе— значит «львенок».

Хосров уединяется в храм огня

Шируйе заключает его в темницу

Решает царь Хосров, уже усталый телом, Что должен храм огня быть царственным пределом, Что суеты мирской забыть он должен след И лишь огню служить, как праведный мобед. И в храм ушел Хосров, земному чуждый долу. И прыгнул Шируйе, как лев, к его престолу. Ликует Львенок, пьет, — сильна его рука, Но все ж за шахом он следит исподтишка. И вот отвергшему житейские обузы Он мрак темничный дал, дал не свободу — узы. Он злобствовал; блестел зубов его оскал. И лишь одну Ширин к царю он допускал. Но говорил Хосров: «Я пью живую воду: С Ширин и в сотнях уз я чувствую свободу!» И молвил царь Луне, ему подавшей пить: «Ты не грусти, Ширин, так может с каждым быть, Нагрянувших ветров нежданные оравы Терзают кипарис, им незаметны травы. Стрела, возжаждавши желанного достичь, Всегда охотится на избранную дичь. Землетрясение раскалывает горы,— Возвышенным страшны созвездий приговоры, Пусть счастья больше нет, твое участье — есть. Но если ты со мной, то значит счастье — есть». И сладкоустая чело к нему склоняла, И от чела его печали отгоняла: «Текут дни радости, дни плача, — чередой, За неудачею удача — чередой. Коль рок смешает все в неистовстве упорном, Погибнет тот, кто все увидит в цвете черном. Ты цепи мыслей злых из разума гони,— С цепями на ногах свои проводишь дни. Чтоб рок свой победить, в тебе не хватит силы,— Но многие спаслись и на краю могилы. Не всех здоровых, верь, минует страшный жар. Не каждый жар больных — погибельный пожар. Порою думаешь: замок ты видишь сложный,— Глядь, это не замок: ты видишь ключ надежный. Очисть премудрый дух, забудь свою тоску: Ведь к горю горе льнет, как влага льнет к песку. Кто трон твой захватил? Ведь это лишь Муканна,— Он сотворит луну для вящего обмана. Но с этакой луной мир все же будет мглист: Его не озарит железа круглый лист. В стране, где черный дух во все проникнул тьмою, Снежинки черными покажутся зимою. Бесчинствам не дивись, будь стойким до конца,— Встречай насмешкою деяния глупца. Бесстыдны наши дни, им в совести — нет нужды. Чуждайся этих дней, они величью чужды. К кому, по совести, относится наш свет? К тому, кто не рожден и в ком уж жизни нет. Кто на века войдет в непрочную обитель? Так не грусти, что в ней и ты не вечный житель. Когда бы мир забыл про смену дней, про тлен,— То не было бы, верь, и в царствах перемен. Хосрову небеса, крутясь все снова, снова,— Трон царский отдали, забыв про Кей-Хосрова. И розовый цветок, украсивший цветник, Блеснул слезой росы, но тотчас же поник. Утративши товар, что ценит наше племя, Вздохни и вымолви: «С меня свалилось бремя». Пусть ценится людьми все, что имеешь ты,— Пускай твой скарб возьмут, но уцелеешь ты! Влекомый к радости, ты с лютней схож. Невольно Вскричишь: когда колки подкручивают — больно. Как сладко не иметь заботы никакой; Из всех мирских услад всех сладостней покой. Дремли, коль у тебя вода с краюхой хлеба. Беспечность — вот страна под ясным светом неба. Ты голову держи подъятою всегда. О ней заботиться тяжелая беда! Пусть в крепких узах ты, пусть ты в кругу ограды, Ведь крепко берегут сокровища и клады. Ты не считай, что ты низвергнут с высоты. Два мира — два твоих везира. Ты есть ты. Ты — сердце мира, царь! Для плеч твоих — порфира. И снова ты в игре свой вырвешь мяч у мира. Ты избран меж людьми! Творец, тебя любя, Весь мир сверкающий раскинул для тебя. Будь радостен! Забудь тоску земного дола! Что этот плен венца! Что этот тлен престола! Для царство сделай ты, печали отстраня, Престолом целый мир, венцом — светило дня». И царь внимал Ширин. И каждое реченье Одушевляло дней поспешное теченье. И чтобы скорбь царя утишить, превозмочь, Не раз Ширин с царем всю коротала ночь.

Шируйе убивает Хосрова

Полуночь, скрыв луну, как будто гуль двурогий, Сбивает небеса с назначенной дороги. Бессильны времена, хоть мощь у них и есть. И слепы небеса, хоть звездных глаз не счесть. Ширин стопы царя в цепях червонных, пени Сдержав, взяла к себе на белые колени. И сладостный кумир с цепями черных кос На золотую цепь ронял алмазы слез. Прекрасные стопы, натертые до крови, Ласкала и, склонясь, к ним прижимала брови. Журчала речь ее, как струй чуть слышных звон: Под звуки нежных слов нисходит сладкий сон. И в слух царя лила, лила она усладу. Слова царя в ответ к ее склонялись ладу. Когда уснул Хосров, когда умолкнул он, Передался Ширин его спокойный сон. Спит нежная чета, а звездные узоры Свои бесстыдные на них бросают взоры. Хотела крикнуть ночь: «Злодейство у ворот!», Но мгла гвоздями звезд ее забила рот. И бес сквозь роузан, взор устремивши книзу, Уже спускается к Сладчайшей и к Парзизу. Он беспощадностью похож на мясника. Рот — пламень, а усы — два черные клинка. Как вор укрытый клад, глядя сурово, ищет,— Так ложе царское, так он Хосрова ищет. Нашел… и пересек он тяжестью меча Хосрова печень… Так! Погашена свеча! И крови под мечом взметнулся ток летучий, Как пурпур молнии бросается из тучи. И, разлучив чету, сей бес, удачей пьян, Как сумрачный орел, взметнулся в роузан. И царь, в блаженном сне погубленный навеки, Все ж приоткрыл уста и чуть приподнял веки. Весь кровью он залит… Глядит он, чуть дыша… Смертельной жаждою горит его душа. Подумал царь: «Ширин — жемчужину жемчужин — Я пробужу; скажу: глоток воды мне нужен». Но тут же вспомнил тот, чей взор покрыла мгла, Что множество ночей царица не спала. «Когда она поймет, к какой пришел я грани, Ей будет не до сна среди ее стенаний. Нет, пусть молчат уста, пусть дышит тишина, Пусть тихо я умру, пусть тихо спит она». Так умер царь Хосров, ничем не потревожа Ширин, уснувшую у горестного ложа.