По озеру, как беспокойные рыбы с длинными узкими плавниками, скользили элегантные лодки отдыхающих. Все вокруг шевелилось, сновало туда-сюда, волновалось, даже озеро без всякого ветра морщилось мелкой рябью.

Только эта красная лодочка со старым рыбаком была неподвижна.

Почерневшая статуя на цветном постаменте.

Так было каждый день — красный костел, шелестящие деревья, дышащее волнами озеро, во всю ширь беспорядочно снующие по его глади лодки и — неподвижное суденышко, выбросившее вместо якорей два пробитых насквозь кирпича на веревке, с почерневшей статуей.

Я рыбачил с берега и постоянно наблюдал этого человека. Порой я заговаривал с ним.

Он взглядывал глубоко запавшими глазами искоса, словно впервые видя меня, и отвечал односложно, без особого желания.

Задавая свой вопрос, я волновался.

— Привет! Хорошо клюет? — я старался, чтобы голос мой звучал безразлично.

Он оборачивался медленно, наклонял голову, словно не понимая — с ним я говорю или сам с собою.

— Парочку вытащил.

И все.

И снова застывал в привычной позе. Как будто он проговорил с тобой час-другой. Все обсудили, обо всем договорились, больше и разговоров не осталось. Можно разбежаться — каждый своей дорогой.

— На что берет сегодня?

Он снова оборачивается, снова наклоняет голову. Снова не понимает — с ним говоришь или нет. Глубоко запавшие глаза задумчивы, словно он впервые видит тебя.

— На червяка.

— На красного или на белого? Какой лучше?

Тишина. Медленный поворот. Взгляд.

— Тонкий. Толстого карась не берет.

Я молчу. Совсем неожиданно старик снова бросает косой взгляд. Теперь я замечаю: он смотрит не на меня, а на фотоаппарат, висящий у меня на правом боку.

В тот вечер я пришел без удочек и без фотоаппарата.

Сидел на берегу и ждал, когда старик причалит.

Хотелось увидеть, как он поднимается со скамьи, выбирается из лодки, наклоняется, выпрямляется. Живой человек на твердой земле.

Дождался.

Лодка мягко, без толчка пристала к берегу. На дне уже лежало короткое весло, обсыхали вытащенные кирпичи-якоря. Рыбак осмотрел садок с уловом и снова опустил его в воду. Выбросил цепь на траву и выбрался сам — легкий, как пушинка, лодка даже не качнулась.

На берегу росло дерево.

Рыбак привязал к нему лодку и остался на корточках — рассматривал что-то.

Я подошел поближе.

— Хороший улов?

Он окинул меня взглядом.

— Несколько мелких.

Он ответил сразу, и я обрадовался, что он признал меня.

— Вот это так замок, — снова заговорил он, вертя что-то в руках. — Не откроешь. А?

Это был обычный замок — без ключа, с наборным барабаном из пяти цифр. Им была заперта ближняя лодка.

Впалые щеки рыбака, казалось, пополнели, подбородок по-детски оттопырился, глубоко запавшие глаза из-под торчащих домиком бровей горели любопытством. Худые пальцы беспокойно вертели по очереди цифры, но замок не поддавался.

— Надо знать набор, тогда откроется, — сказал я.

Я набора не знал и был уверен, что мы его не разгадаем.

— Крути — не крути… — пробормотал я, но уже не мог оторваться, потому что старик прилип к замку. Его любопытство незаметно и меня заразило, привязало, как этот замок лодку.

Крутили оба по очереди.

Устали.

Тогда поднялись и пошли вместе. Жилище рыбака было на взгорке, сразу за большаком.

— У меня тоже замок надежный… Хороший замок, — на ходу объяснял он. — Тоже без ключа. — Старик хитро прищурился. — Но, вишь, слово надо знать… Не знаешь слова — крути сколько влезет, все равно не откроется.

Он довольно улыбнулся.

Мы шли помаленьку, переговариваясь, и я только после заметил, что рыбак всякий раз останавливается. Шаркает, почти не отрывая от земли брезентовых сапог, приминая траву, а потом останавливается. Отдыхает.

— Может, помочь? Тяжело в гору?

— Нет, я уж так. Привык. Я еще не старый. Какие мои годы — шестьдесят четыре.

— Конечно, — кивнул я. — Сердце?

— Нет, теперь я здоров. И сердце в порядке. Только, вишь, ноги слабые. Все бы хорошо — ноги не слушаются. Лечили меня несколько лет назад, совсем было сдал. Вылечили. Только ноги, вишь, слабые остались. Селезенку вырезали, еще чего-то. И шутили: мол, мало что от тебя и осталось, папаша.

Он снова остановился.

— Вылечили, только ноги, вишь, никудышние. Сам видишь. Только и напасти, что ноги. Ну, как-нибудь. Лежать велят, да как тут улежишь. До озера доковыляю, а там что — сиди себе в лодке. А город мне даром не нужен. Чего я там не видал?

Он остановился. Отдышавшись, посмотрел на меня из-под торчащих домиком бровей.

— Видишь… Дети все в город тянут. Им фотография нужна, семейная фотография. У нас ведь, говорят, папаша, нет карточки, чтоб и ты был, и мы все с внуками, — рыбак опустил голову. — А мне ни к чему. Зачем она мне… Не нужно мне той фотографии.