Опустил глаза, потому что пришел он ночью и бесшумно обошел вокруг дома, даже Мурзе не залаяла, только взвизгнула пару раз, обошел вокруг и услышал там чужой голос, но, хоть и очень хотелось, не заглянул в окно, словно мог этим маманю обидеть. А обидеть маманю он не хотел — хоть знай она об этом, хоть нет. Потому кинулся в лес, в свой старый заброшенный шалашик, и там всю ночь вертелся на шершавом мху, руками пытаясь защитить себя от сырости и холода. А утром, так и не сомкнув глаз, поднялся со своего ложа, подался тропками да полянками, собирая ягоды, и только к полудню оказался дома.

Мурзе кругами носилась около парня, а он, присев на корточки, гладил теплую коричневую шерстку.

Морта за это время успела перевести дух и, совсем уже успокоившись, спросила:

— А что лба не перекрестил?

И Стяпукас, не поднимая еще глаз, пробормотал:

— А я больше не крещусь, маманя…

— Так что, совсем уже евреем заделался? — краска бросилась в бледное до того лицо Морте.

— И еврей и не еврей, ни то ни се, — ответил Стяпукас.

— Хоть так… Я говорила! Лучше безбожником! Только не евреем…

Стяпукас молчал.

Тогда, не найдясь, что еще сказать, Морта утерла губы передником, топ-топ своей искалеченной ногой и — на шею парню. Поцеловала в щеку, в другую, и еще и еще — истосковалась.

Хоть все еще ворчала, все не успокаивалась:

— Блудный сын… Блудный… Но, слава Богу, хоть еврей, да и не еврей…

Стяпукас, совсем еще сосунок, но долговязый, на целую голову перерос уже Морту, поцеловал ей руку, потом сгреб в охапку, прижал к себе, ощутил плоскую грудь, выпирающие ребра, острые позвонки — и подумал: плохой я сын, раз маманя так сдала.

— Ты ведь не голодаешь, упаси Боже… Или голодаешь? — сказал, медленно отстраняя ее, но все еще не выпуская из объятий.

Она вздрогнула, теперь в его руках, содрогнулась всем телом, он ощутил ее дрожь и сам затрепетал от своей нежданной догадки, хотя все еще не хотел понять, отгоняя налетевшее вдруг вихрем недоброе предчувствие.

Потому зашел с другого бока:

— Может, домовой какой завелся, все съедает, до последней крошки? Что? Домовой? А ты пустым варевом жива? Что, коза уже не доится?

И замолк, ожидая, что она скажет.

Скажет ли?

Если признается, что прячет человека, так и слава Богу.

Если нет, — значит, Миколюкас под полом в тайнике сидит.

— Так домовой? — повторил он, все еще надеясь, что ответит.

Она молчала.

— Боже праведный, — простонал Стяпукас и прикусил губу.

— Уже и Господа-Бога призываешь… — пришла в себя Морта. — Видишь ведь, я жива-здорова. И сыта, не выдумывай. А теперь отпусти меня, уже полдень, мне пора помолиться.

Она высвободилась из объятий сына и торопливо захромала к иконе Богоматери Остробрамской, сложила руки ладонь к ладони:

— Ангел господен…

А Стяпукас уставился в пол, в доски под кроснами.

Это был непростой пол. И кросна — тоже. Под этим полом Стяпукас три года хоронился.

Как только начал Миколюкас со своими сообщниками рыскать по всей волости в поисках прятавшихся евреев, позвала Морта дядю Пранцишкуса. Тот поставил на верстак незаконченную фигурку Боженьки, пошел и выкопал в доме Морты под полом продолговатую яму, потом обшил ее досками и так сложил лаз, что, не зная, ни за что не отличить его от пола. А хоть бы кто и отличил, все равно ничего не мог сделать, потому что кросна были установлены намертво, если не знать секрета, как вытащить потайную задвижку. А кто знал — толкни кросна, крышка лаза поднимется и — эй, кто там, вылезай из ямы.

Стяпукас хотел тут же подвинуть кросна и открыть крышку. Откинуть крышку над головой Миколюкаса и тихо сказать:

— Выбирайся наружу…

Он долго искал Миколюкаса, но никогда не думал, что станет делать, когда найдет.

А теперь подумал.

Жаль, ружья не было.

Он бы прикладом ему зубы выбивал — по одному, по два, по три, понемногу, удар за ударом, так же, как тот выбивал доктору Суральскису, когда доктор карабкался из ямы.

Он бы ему лицо размозжил, как тот размозжил раввину Элиэзеру, что молитвенно протягивал к нему руки:

— Детей пожалей… Хотя бы младенцев…

Он бы вырвал его гнусное сердце.

Он штыком бы его колол — за отца, за мать, за братьев, за сестер, за бабушек, за дедушек, за дядьев и их жен, за двоюродных, за троюродных — за всех, покуда тот не превратился бы в кровавое месиво, исходящее такой же кровавой пеной, как исходил он, Велвл, кровью и трупами вымытый наверх, на край ямы, когда тонкий слой земли пенился, кипел, пузырился над могилой.

И тот все же так и остался бы неотмщенным, потому что нет кары такому.