Шрифт:
ЛЕНИНГРАДУ
И днем и ночью жду я зова, Боюсь от дома отойти. Скажи хоть слово, только слово, Скажи, что я могу прийти! В какой-то час – сегодня, завтра? Быть может, звякнет телефон, Ты позовешь! И безвозвратно Исчезнет долгий черный сон. Отступит горе… Мой любимый, Ты мне вернешь мою Неву, И не во сне, летящем мимо, Увижу я, а наяву, Как после горестной разлуки И безутешных слез моих Мне Летний сад протянет руки Деревьев, с детства дорогих, Как пушкинскою ночью синей Блеснет в окне моем, «светла, Адмиралтейская игла» Сквозь драгоценный русский иней. 25 июля 1975 Берн ПЕРЕДЕЛКИНО
Я опять на Родине! Поле… Темный бор… Улица Погодина, Голубой забор… Много тропок пройдено Вширь и вдоль земли. К улице Погодина Тропки привели. Золотится кленами Роща над прудом. С четырьмя колоннами Тихий, старый дом… Когда я в комнату вошла, Впервые с ней соприкоснулась, Она мне стала так мила, Что я ей сразу улыбнулась. Я знала – в ней еще живут Другие думы и заботы, За письменным столом, вот тут, Вчера сидел бессонный кто-то… Всех предыдущих знать нельзя, Но к ним, невидимым, вхожу я, И чьи-то тени, как друзья, Во мне встречают не чужую. Дверьми приглушенный, в тиши, Которая так много знает, Здесь рокот пишущих машин В чуть слышном беге не смолкает. Как будто град шуршит в окне, Катая легкие дробинки, И новый стих летит ко мне От каждой прошуршавшей льдинки. Дневной за рощей гаснет свет, Ей к ночи дышится свободней… В столовой скажет мой сосед: «Легко работалось сегодня!» Мне тоже! Я в стране другой Так не дышу. Мне воздух нужен, Вот этот воздух дорогой, Который со стихами дружен, И вечер в облаке седом, Осенний вечер Подмосковья, И этот старый, тихий дом, Где Слово рождено любовью. На рассвете изморозь, Осторожный хруст: Отряхнулась изгородь, Отряхнулся куст. Покачнулась яблоня, Разроняв плоды. Колет пальцы зяблые Холодок воды… А в леса окружные Бросили гудки Поезда, ненужные, Как черновики. Много тропок пройдено, К новым не спешу. Я с тобою, Родина, Всей душой дышу. БЕЛАЯ НОЧЬ
Не странно ли, что я вошла вчера В год тысяча семьсот… не помню точно! Я видела пакгаузы Петра Вдоль Крюкова канала, белой ночью. Два века – скоро три – тому назад… Неправда! Только сутки между нами, – От задремавших каменных громад Повеяло смолой и кораблями. В ночь белую – ни звезд, ни фонарей. Бесплотными становятся ограды Чугунные, и нет от них теней, И стерегут таинственные склады Всё, чем гордиться будет русский флот, Что доведут до совершенства внуки, Передавая клад из рода в род, Для «навигацкой хитростной науки» В глубоком чреве дремлющих китов, В скопленье инструментов и товаров, Готовятся зачатия судов, И жизнь пульсирует на дне амбаров. Уснула тишина на берегах, И даже ветер смолк, дышать не смея. Но кто же в семиверстных сапогах Шагает звонко за спиной моею? Вот обогнал… Вот показалась тень… В стекле темно-зеленого канала Мелькнул треух, надетый набекрень, Сажень косая плеч… И я узнала! Узнав, молчу В канале зыбь дрожит, Чуть золотится даль, рассвету рада, Над Новою Голландией лежит Забрезжившее утро Ленинграда. И голоса под сводами, и бег, Стук молотков, протяжный гул металла… Так начинает день Двадцатый век Среди домов старинного квартала. Еще не умер белой ночи свет, – Последний перламутр. Еще живая, Она торопится за мною вслед, И мы в пустом качаемся трамвае. А он бежит стремительно туда, Где новые для нас готовы встречи. Неподалеку плещется вода, И запах моря всё сильней и резче. Окно в Европу!.. Медленно идут, Пестрея флагами чужих народов, К нам в гости корабли… А сколько тут И наших океанских теплоходов! Всё шире расстилается заря И видит сверху гавани другие, Где крейсера опустят якоря – Огромные чудовища морские. Средневековых башен тяжелей, В стальной броне, в лучах военной славы Праправнуки линейных кораблей Сомкнут ряды на страже у Державы. Ночь белая! Дай мне последний сказ О том, кого я, не назвав, узнала, Когда он промелькнул, всего лишь раз, В темно-зеленом зеркале канала! Нет больше ночи… Свет ее потух В слепящем блеске солнечного диска. Три темных точки – призрачный треух – Над горизонтом проплывают низко, А под треухом – знаю чьим – незрим Туманный лик… Там, в командирской рубке, Стоит гигант… И в небе вьется дым Его прокуренной голландской трубки. НАВОДНЕНИЕ
Нева вставала черною стеной И шла на берег, все преграды руша. О, как, наверно, в темноте ночной Деревьев бедных тосковали души. Нева врывалась в беззащитный сад, И одичалый ветер в рог победный Трубил и выл, как двести лет назад, Когда, коня пришпорив, Всадник медный Всю ночь скакал по мокрой мостовой, А волны к конским ластились копытам… Деревья обнаженной головой Трясли над каждым деревом убитым, Но где же им предотвратить беду, Прогнать ее бессильными ветвями! Тридцать четыре мертвеца в саду Свалились навзничь, вырваны с корнями… Пора настала прекратить игру. Жестокое свое закончив дело, Нева ушла назад и поутру, Чуть, вздрагивая, сонно голубела. И дом в саду, устав от бури, спал. Он уцелел, и уцелели люди. В тот ранний час еще никто не знал, Не погашал, не говори о чуде. А чудо было!.. Резко наклонясь И падая на дом неудержимо, К нему стволом не прислонился вяз, Себя не спас, пройдя нарочно мимо И грузно рухнув… Он не захотел Поранить дом… Взметнулась гривой крона, Но великан сраженный не задел Ни старых стен, ни окон, ни фронтона, Ни тех, кто думал только о себе: Прошла опасность, отлегла тревога! Деревьям ли противиться судьбе? Конечно, жаль, но на земле их много… В траве промокшей стынут озерца, Разбросанные вихрем и Невою, И дерево лежит у ног крыльца, Благословив ветвями всё живое, Всю жизнь возобновленную кругом, И смерть свою, и уцелевший дом. ПОСЛЕДНИЙ РАЗ…
Памяти Евгении Александровны Ланг
Голос был чуть слышен в телефоне. Падал снег над дальнею Москвой, И казался снегом голос твой, Неземной, уже потусторонний. Где она, другая сторона, Смутно предугаданная нами? Но была она почти видна Над антеннами и проводами, Над Смоленской улицей, сквозь сон, Сквозь беспомощную грусть разлуки… Там, в Москве, усталый телефон На свободу отпустили руки… Волны снега шли издалека, Обволакивая тишиною… Прежняя, ты мне всю жизнь близка, Уходящая – дороже вдвое. Снежный голос угасал, Перейдя в легчайшее дыханье, И коснулось слуха в первый раз Явственно и чисто: «До свиданья». Этим горним воздухом дыша В Стороне, которой нет названья, Подошла ко мне твоя душа… Снег пронесся, пролетел… Куда? До свиданья, друг мой, до свиданья! До вчера. До – завтра. До – всегда. 1973 НЕКРОПОЛЬ
(Александро-Невская лавра)
Мне чудится: к некрополю плыла Ладья Харона по холодной Лете. Я слышу плеск волны и стук весла У входа в усыпальницу столетий. Возможно, не весла… Иным был стук Там, в глубине глубин, в ее утробе! Над нею замыкался черный круг Тяжеловесных склепов и надгробий, И ангелов, и бронзовых вдовиц С заломленными горестно руками Над ледяным безмолвием гробниц, Изъеденных дождями и веками. Они друг к другу тесно прилегли, Гордясь полуистертой родословной, Флотилии имперской корабли, Отживший мир, вельможный и сановный. Что ни надгробье – титул или чин. Век восемнадцатый о славе давней, О пышности торжественных кончин Грустил, уйдя в глухонемые камни… И вдруг – просвет в ущелии теней, В фантастике поваленных утесов: Гробница белоснежная, а в ней – Крестьянский сын Михайло Ломоносов! Немало утекло воды с тех пор, Как он, насквозь прохваченный морозом, В далекий Петербург из Холмогор Ушел с растянутым в снегах обозом… И труден, и прекрасен был восход, Прекрасен был ухода час вечерний. Его ли праху у летейских вод Лежать среди великосветской черни! Кладбищенский над ним бессилен тлен. Дитя народа, признанное всеми, Наш академик, он почетный член Стокгольмской и Болонской академий. Бессмертный пращур наш, – его стези Влекут в потоке солнечного света К покою величавому, вблизи От колоннады Университета, От гордой Академии наук К Васильевскому острову, к простору… Быть может, Ленинград, наш верный друг, Отдаст свой долг Великому Помору, – На Стрелке будет выстроен помост И к саркофагу поведут ступени, Чтобы лежал, челом касаясь звезд, Крестьянский сын, великий русский гений. И толпы потекут к нему тогда Со всей земли для низкого поклона… Темна, темна летейская вода, И у причала спит ладья Харона. * * *
Что за птичка стонет в роще? Сквозь листву не разглядеть! Горло нежное полощет, Собирается пропеть Всё одно и то же слово. Голосок звенит, дрожа. Прополощется – и снова: «Ну, пожалуйста, пожа… Ну, пожалуйста, пожалуй… Ну, пожа… пожа… чирик!» Почему у пташки малой Не смолкает этот крик, Эти жалобные просьбы? Пожалеть? Пригреть? Принять? Хоть разочек удалось бы До конца ее понять! ЯШКА
Анне Евгеньевне Островской,
«усыновившей» вороненка
Протекало детство Яшки Не в гнезде, а на окне, И культурные замашки Привились ему вполне. Спал в коробке, будто в детской, Где ни крыс, ни кошек нет, Под кисейной занавеской Ел котлеты и паштет. Иногда и так бывало: Думал Яшка, что читал, Если книги и журналы Ни диване в клочья рвал. Мы об этом не жалеем, Умиленно говоря: «Будет птенчик грамотеем, Он словарь трепал не зря!» Нынче Яшка на свободе Залетал и каркать рад. Он в вороньей стае вроде Господин, аристократ, Мать приемная котлетки И паштеты в парк несет, И сидит герой на ветке, Кость куриную грызет. Говорят вороны: «Яша, Ты умен, как старый бес! Объясни коммуне нашей, Что такое ДВС. [5] Что за буквы, что за слово Ты орешь на все лады? Чуть закаркал – и готово Для тебя ведро еды!» Громко Яшка стал смеяться С телеграфного столба: «Эх вы, братцы-тунеядцы, Бескультурье, голытьба! Не листали вы бумаги, Буквы жирные клюя, Где же сделаться бродяге Образованным, как я? Объявить желаю миру – Потому и вверх полез, – Что три буквы: ДВС – Значат: "Дать Воронам Сыру!"» 5
ДВС – Дом ветеранов сцены в Ленинграде.