Шрифт:
* * *
Надо только уметь От себя отрешиться. Разве может запеть В зимнем холоде птица? Тишина, тишина На земле и на небе, А сугроб, как волна, Поднимает на гребень. То, что было сосной, Стало белою дымкой И стоит предо мной, Как и я, невидимкой. Не дыша, не шурша, Снег лежит без предела. Постепенно душа От него посветлела. Все дороги-пути Отступили незримо, И по снегу войти Можно в старость, как в зиму. 1979 ЧАЙКА
Фосфорическим, зеленым маревом Тишина по городу текла, Погружая улицы в аквариум Из венецианского стекла. Зеленели, чуть задеты розовым От закатной тлеющей каймы, Старые дома, в канале бронзовом Выступая из подводной тьмы… Северною ночью убаюкана, Оглянись на прошлое, душа! В нем когда-то у канала Крюкова Отзвучал неповторимый шаг. А сейчас в безлюдии, в молчании, На секунду белым засветясь, Чайка одиноко и отчаянно У воды стрелою пронеслась. И пропала, темнотою стертая, В чаще бездыханных тополей. Только крылья — две руки простертые – Задержались в памяти моей. Ночью неподвижны чайки спящие, Всем крылатым долгий дан покой, Но она была ненастоящею, Воплощенною моей тоской. Знаю, почему она так мечется, Ищет след потерянных шагов, Залетев из равнодушной вечности В лабиринты наших городов… Раздели со мною одиночество – Ведь и мне на поиски пора, – Эвридика! Чайка-полуночница, Безутешная моя сестра! НОЧНОЙ КОРАБЛЬ
Ночью корабль причалил к окну Прямо по воздуху. Это не снилось, Это явилась в мою тишину Верность и милость. Что там на мачте маячит? Звезда? В стеклах огонь разгорается желтый… Ночью к домам приплывают суда. Знаю, зачем пришел ты. Белая тень заполняет окно Сверху и снизу. Легким туманом покрылось оно В брызгах морского бриза. А капитан не покинет руля, Вейся, мой вымпел, вейся! Ждет в тесноте невидимка земля Нашего главного рейса. Мне хорошо, что корабль стоит, Мне хорошо, что туман кипит Белою пеной, Что капитан Сквозь туман Говорит: «Будь корабельной сиреной! Место твое впереди, На груди Нашей небесной шхуны». Мачты гудят на Млечном Пути, Мачты поют, как струны… Тихо отчалил корабль от окна, Медленно в стекла вплывает луна. Нет корабля… Он далек, далек… Может быть, вовсе не был? Это еще не зов… Намек На то, как уходят в небо. СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ.
НЕ ВОШЕДШЕЕ В СБОРНИКИ.
ПЕРЕВОДЫ
ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ
Завтра день моего рожденья. Я сама себе подарю Не запястья и не каменья, А коралловую зарю. Подарю, как высокую радость, Отраженный в воде дворец, Ярко-красный рыбачий парус И осла голубой бубенец. Подарю все окна Галаты, На веревках цветное тряпье, Пыль столбом, и ветер лохматый, Молодой, как сердце мое. Когда-нибудь, через годы, – В пятьдесят или шестьдесят, – Этот ветер детской свободы Потянет меня назад. И я соберу все звенья, Все запахи, всю зарю, И заново, в день рожденья, Сама себе подарю. А СЛОВО – ЗДЕСЬ
Старинных кровель темный склон В грозу отсвечивал зеленым. Гроза неслась навстречу кленам, И ямбы стройные колонн, – Пять озаренных, темных пять, – Лучами утренней лазури Так не могли бы просиять, Как в перекрестном блеске бури. Угрюмый монастырский сад, Помолодев, шумел листвою, И грома первого раскат, В глухом, косноязычном вое Свой сон продолжив наяву, Упал в смятенную траву И, в ней катаясь, жаждал слова! А слово – здесь. Оно готово Дождем плеснуть в мои глаза, Упасть плодом с ветвей мятежных… Явись, нежнейшее из нежных, Пока не кончилась гроза! И вдруг – не вихрь, не блеск, не пламя, А прямо ввысь, за облака, – Две рифмы с острыми крылами, Два белоснежных голубка. Франция
ХРАНИТЕЛЬНИЦА ХИМЕР
Есть женщина, заброшенная в небо Огромным городом. Живет одна, В высокой башне… Эту долю мне бы! Но почему-то ей она дана. Каморка служит и дуплом, и домом. А глубоко внизу… Но с давних пор Был для нее ненужным, незнакомым Парижской Богоматери собор. Его воспели и поют доныне, Но никогда наверх не доходил Органный гул, гудение латыни И перезвон серебряных кадил. Да, готика… Но ей-то что за дело До готики?.. Куда ни повернись, Грозят, ощерясь, каменные стрелы, И ящеры по сводам лезут ввысь. Бьюсь об заклад: пожалуй, в мире целом Днем с фонарем подобной не найти, Чтобы сидеть в углу оледенелом И службу необычную нести. Церковный воздух древностью пропитан И серой скукой. Но другим в пример Ей дал Париж официальный титул «Хранительницы» демонов-химер. За малый грош, за пенсию, за право На утлую кровать и связку дров Она живет, своей не зная славы, Среди полу-драконов, полу-львов. С ней по соседству, за дубовой дверью, Над бездною балкон повис гнездом. В нем хоботы, и чешуя, и перья, И клювы, и клыки… На Божий дом Уселись фантастические птицы. Она привыкла им служить с утра: Почистит, поскребет и не боится Ополоснуть водою из ведра. Я не желаю гибели старухе, Пусть воду льет, – химер не протрезвить К ней не сойдут ни демоны, ни духи, С ней ангелы не станут говорить. Зато с поэтами другое дело, Возможности поэтов велики. Фантазии, не знающей предела, Доступны все глухие тайники, И мне легко, своим путем, – незримым, – Проникнуть в башню и открыть ту дверь, Откуда ночь ворвется черным дымом, И каменный навстречу выйдет зверь. Он поведет меня по всем притворам, – Такой прогулки поджидал давно, – И мы вдвоем надышимся собором, Куда ему входить запрещено. Сверкнет луна, катясь гигантским шаром В гнездо химер, и белой станет ночь, И камни оживут. Ведь я недаром Пришла сюда, прикованным помочь. – Летим! – скажу, и, повинуясь зову, Стуча хвостом и чешуей звеня, Они ответят, что давно готовы Уйти в потоках лунного огня… Что ж та, другая, с примусом на полке, С копилкой, где монеты сочтены, В окне законопатившая щелки, Чтобы не видеть неба и луны?.. Нагрянут завтра, невзначай, туристы, Ведь ей химер показывать должно. О, ужас! На балконе пусто, чисто, И неизвестно кем подметено! Поняв с досадой, что входную плату Собор не будет возмещать назад, Нацелят гости фотоаппараты На плиты опустевших балюстрад… А мы летим… И, звезды обгоняя, В глубокой синеве небесных сфер, Я белый рой веду, еще не зная, Что становлюсь химерой для химер. 1973 ОКНА
Закат исчез. Испепелилось пламя, И от неузнаваемой земли Дома уходят, словно корабли, Звеня антенн воздушными снастями. Что делать городу, где нет домов? Куда деваться сотням тысяч улиц? И улицы качнулись, потянулись На волю из панельных берегов. Но и панели, соскользнув, уплыли В потоке разливающейся мглы, И фонари, впотьмах ища углы, Которых нет, себя зажечь забыли. Что делать городу, где ничего Не остается, даже привидений? Ведь он уже не город, – тень от тени, Не помнящей названья своего. Но в том, что было городскою ночью, Беззвучно шевелилась тишина, И черного овечьего руна По ней ползли разрозненные клочья, Потом слились громадою сплошной, И воздуха последнего не стало, Как будто шерстяные одеяла Стояли неразрывною стеной. Не подчинясь, висело каплей света Мое невероятное окно. Возможно, было и еще одно, Чудесно сохранившееся где-то? Они не зашатались, не ушли За отступившим в дали караваном, Но были оба спрятаны туманом И знак подать друг другу не могли. А на рассвете, важным занят делом, Вернулся город, сам себя сложив, Блестит на солнце, радуясь, что жив И безупречно восстановлен в целом. Как разыскать окно среди других? То самое, что, не светя, светилось? Оно с толпой других объединилось, Таких же безразличных и пустых. Отметинку бы, знак!.. Но, безответен, Воскресший город заглушает зов, И я иду, иду среди домов, Не находя ни знаков, ни отметин. 1971 ЛИСТ
Крепчает ветер. Рыщет, ищет, Чего бы натворить спьяна. Поднялся, взмыл – и сад расчищен, И роща вмиг оголена. Передохнув, идет на приступ Других деревьев, в дол и лес. Сообщник листьев, он неистов, Разбойник и головорез. Но я полет листа на волю, Наверно, как никто, приму: Ведь если проживет не боле Коротких суток, что ему? Как надоело быть зеленым, С другими заплетенным в сеть, Березам угождать и кленам, И шелестеть, и шелестеть. Полгода? Или полстолетья? Что помнит он? Как различит? Он знает ветви, ветви, ветви И, в зной оцепенев, молчит. Лишь утомленный монотонным Зеленым пленом, он едва Поймет, что сделался червонным Для смерти или торжества. А ветер ветви гнет, ломая, Шумит крыло, и посвист рьян. Умчись, сорвавшаяся стая, В его осенний ураган! И вот, не скован, не привязан И больше не томим мечтой, Лист в золотую радость разом Влетает птицей золотой.