Шрифт:
БЕТХОВЕН
I. Городок Бонн
В городе за ночь сирень расцвела, Утром чуть дрогнули колокола. Тени цветов на стене заплелись, По старой часовне бежали ввысь. Тени сирени – едва-едва – Сквозь готики серые кружева. Пальцы нежданно, сами собой. Зазвенев от весны, как стекло голубой, На заборчике мшистом, едва-едва Начертали без слов слова. И это осталось: слова без слов. Только тень. Только отзвук колоколов. Годы, годы и годы… Черный закат. Кипа трепанных нот, симфоний, сонат. В городе дальнем сирень расцвела, Прошлого дрогнули колокола. Кто ему дал эту весть, этот знак? К пыльному вороху желтых бумаг Он наклоняется… Вот она, вот – Часовня, весна, сирень у ворот. Молодость! Сладкая, смутная боль! В пятнах чернил колокольное «соль». II
От серых часовен, От грусти, от готики, От горечи, гнева, органа, эротики. Глухое, пустынное имя – Бетховен! Глухое, как сам он В молчаньи трагической ночи. И страшное: мертвые очи Сквозь саван. Бетховен! О бедность, о рваные струны В рояле всклокоченном, Сонатою лунной И страстью дрожащие звезды, И поздно В ночи без рассвета, Безумные слезы О том, что не слышит, И нищ, и никем не любим! Летят гениальные руки По нервам зазубренных клавиш, И звуки Над ним Всё чище, лазурней и выше… Не слышит… Одна лишь Волна приливающей крови В проклятом Мозгу, заклейменном недугом. Потом, запахнувшись халатом, Сжимая грызущее сердце, Он пишет Эрцгерцогу: «Готовый к услугам Бетховен»… И долго, униженно просит Помочь. А музыку ветер уносит В горящую звездами ночь. III. Apassionata
Такая музыка, такая слава, Такая вечность! – И такая месть: Быть только Богом, не имея права На самое простое счастье здесь. На теплое плечо (вдвоем сквозь бури!), На руку милую (о, протяни!). Пройдут века. В бессмертии лазури Его сонат рассыпятся огни, Но ни единой женщине не любы Его сухие, жаждущие губы. Итальянская опера
Легкость и хрусталь Россини – Соловьи полощут горло, Плещут дамы в ложе синей Кружевами, веерами, И лорнирует Эрцгерцог Бледный профиль примадонны. Соловьи полощут горло. Вена пахнет апельсином. Крик в партере: «Viva! Viva!» Альмавива ловит розу. Истекая желтым воском, Свечи млеют вдоль карнизов Над усталым Разумовским, Задремавшим в ложе синей. Разумовский! Это вызов Соловьиному Россини! А потом вспорхнула Вена, Прошуршала кружевами, Унесла рулады скрипок В серо-бархатную ночь. Ветер. Снег. Погасли окна. Гаснут плошки. Мчатся сани. Под аркадой театральной Бьется мокрая афиша… Тише, тише… На афише Имя: Людвиг ван Бетховен. «Это завтра?» (Тише… тише… Лист пульсирует, как сердце…) «Это завтра?» – «Я не знаю». – «Вы приедете?» – «Увольте! Тяжело, старо и дико!» – «Говорят, он сумасшедший?» – «Он глухой». – «Глухой! О Боже! Но ведь мы еще не глухи!» – «Ходят слухи…» (Тише… Тише… Издалека: снег и ветер. Издалека: смерть и ночь.) IV
Потертый, зеленый фрак. Белеют швы. Свеча оплывает. Мрак. Тень от большой головы… И мертвая тишина… В камине огонь потух. Ты видишь его, луна? Он зол, одинок и глух! Вчера – ледяная дрожь И божественный нотный лист. Вчера – из враждебных лож В лицо симфонии – свист. Дерзкая, на сквозняке Хлопала дверь. Пустел Зал… Он держал в руке Мириады миров. – Горел, Мчался в рокот и гром, На Страшный Суд. Не поняли?.. Но потом Поймут! Огарок, чадя, поник. В углах закачалась тьма. Он печальный, он злой старик, Он, должно быть, сошел с ума… На клавиши положил Пальцы озябших рук. Пульсирует в сети жил Едва зазвеневший звук. Не сердце! Не кровь! – Прибой От клавиш, от тишины… И плещется голубой, Смертельный хрусталь луны. Кутаясь в рваный плед, Бетховен, вздрогнув, берет Аккорд… На тысячи лет Вперед. 1937 МИСТРАЛЬ
Мистраль – поэт – лицом к мистралю Пусть мертв поэт, – мистраль поет. Поет, и плещет, и метет Прованса сумрачные дали. Разливами косматых туч Угрюмый запад опечален, И сходят с неприступных круч Гиганты каменных развалин. И дремлет памятник в дыму Туманных зорь, в огне заката. Но на лету прильнут к нему, Пахнув лавандой, крылья брата, И в запахе родной земли Опять цветут, как встарь цвели. Стихи, не знающие ночи. Бессмертные, как высь и даль… И мертвому живой мистраль Целует каменные очи. 1934 ВЕСНА БОТТИЧЕЛЛИ
В мире не было лучше Симонетты Веспуччи И не будет во веки веков. Это личико девичье В сердце Козимо Медичи Просияло из облаков, И, как свечи у клироса. Флорентийские ирисы У бессмертных колен склонены, Восхваляя певуче Симонетту Веспуччи На земле воплощенье Весны. В желтых локонах лента. Это весь Кватроченто, Вся лазурь итальянских высот, И, всегда одинакова, В самой нежной из раковин Афродита над миром встает. Что нам праздники Медичи, Короли, королевичи. И луна, и балы, и цветы, В том, что весел ли, грустен ли Этой девочки пустенькой Быстрый путь до последней черты? Легким взмахом качели Захлестнув Боттичелли. Пронеслась над вершинами ив И пропала за тучей Симонетта Веспуччи. Беззаботные крылья спалив. Но не в смертном луче ли Уловил Боттичелли Победившую тленье весну? Вечность плещет столетьями В том же солнечном свете мы Угасая, отходим ко сну. Вечность плещет приливами Под такими же ивами Без конца зеленеет трава, И, всегда одинакова, В самой тайной из раковин, Симонетта Веспуччи жива. 1936 РОЖДЕНЬЕ
И снова шелест белых риз, И преклоненные колени, И снова жив Квентин Мэтсис С его палитрою весенней. Под несказанной синевой, На полог розово-лиловый Архангел золотоголовый Роняет лилии… Травой И земляникой пахнет в доме, – Всё как тогда! – Порог, окно, Тенистый дворик… На соломе Два голубя клюют зерно, – Всё как тогда! – У женщин в темном Жалеющий и мудрый взгляд, И розаны в кувшине скромном У изголовия стоят. Как будто целый мир не тронут Ничьей виной, ничьим концом, И дремлет у груди, спеленат, Ребенок с солнечным лицом. А тень от двери, так знакома, Так ежедневна и проста, Рисует на пороге дома Две перекладины Креста. 1937